Она не понимает, подумал Ринальдо. Она знает лишь свое «скудно»: Чан в Совете, Чан в Коорцентре, Чан на испытаниях. Чан в рейсе. Чан с друзьями. Чан с подругами… Потом налетит вдруг — топот, смех, крик, грай, нечеловеческий клекот; а поутру — на молочно-белой коже смуглые пятна его поцелуев и тающая в сиянии неба точка его орнитоптера. Разве это скудно? Это просто смешно.

— Почему ты позволила ему вновь… прилетать?

— Откуда знаешь? — вскинулась она и сразу поникла. — Он?! — Она не произнесла, а почти всхлипнула это короткое слово, настолько унизительной была догадка. Ринальдо не ответил, даже не кивнул, но его глаза никогда не умели врать; конечно, он, ответили они за Ринальдо. — Потому что он добрый! — в отчаянии крикнула Айрис.

Ринальдо улыбнулся половиной лица.

Третий курс оказался критическим для Чанаргвана. Ринальдо ишачил на него как мог, но Чан был уже совершенно не в состоянии заниматься чем-либо, кроме тренажера, он находился на грани исключения и только клял судьбу. Ринальдо делал за него вычисления, а Чан сидел рядом и клял судьбу. И тогда хитроумный Ринальдо отказался что-либо делать и стал говорить: «Бездарь!» Он говорил: «Ты никогда не оторвешься от Земли, разве что пассажиром!» Он говорил: «Тебе пасти коров!» Чанаргван возненавидел его, и Айрис возненавидела тоже: «Как ты можешь сейчас! Твоему другу плохо! Надо помочь, а уж потом указывать на какие-то недостатки…» Только на ненависти к Ринальдо Чанаргван выпрямился; только чтобы доказать Ринальдо, и себе, и всем, что он — не бездарь и что Ринальдо — не настоящий друг. Тогда они еще мыслили подобными формулировками. Полгода спустя Ринальдо, уже собиравшийся все рассказать Чанаргвану, попал в аварию на тренажере. Авария была редчайшей и крупной, почти невероятной, отчасти Ринальдо был виноват в ней сам. Он так и остался полукалекой на всю жизнь, но, пока он валялся по госпиталям и реабилитационным центрам, слава подлеца, бросившего талантливого, но разбрасывающегося друга в тяжкий момент, приклеилась к нему навечно; скоро уж все и забыли, почему Ринальдо подлец, просто известно было, что на него нельзя положиться.

— И с чего это к тебе липнут наши дети? — вдруг сказала Айрис с неприязнью. — Дахр… теперь — Чари… глазищи — во, рот варежкой…

— Они мне доверяют.

— Вздор! Не знаю, как там Дахр, но о каком доверии может идти речь между мужчиной и женщиной?

Бедная, подумал Ринальдо. Сгорела.

— А о чем может идти речь?

— О терпении, — отрезала Айрис. — Только о терпении. Ничего не знать и делать вид, что все — как всегда.

Ринальдо только головой покачал.

— Идите есть! — крикнула Чари, растворив дверь. В комнату повеяло свежим и вкусным. Ринальдо оглянулся. Чари успела переодеться. На ней была теперь вызывающе изящная, короткая полупрозрачная хламида и невесомый, совершенно прозрачный синий шарф до щиколоток.

— Ты оделась бы поприличнее, детка, — брезгливо приказала Айрис.

— Вот еще! — с вызовом ответила Чари и уставилась на Ринальдо. — Теперь все так носят, — добавила она отчаянно, — когда хотят понравиться.

— Ринальдо, — сказала Айрис устало. — Уходи.

— Мама…

— Помолчи. Ринальдо, я тебя прошу. Ты здесь не нужен. Ты же всегда это понимал, и сейчас понимаешь.

— Нет, — ответил он с непривычным и оттого еще более сладким ощущением причинения ответной боли. Запретным и великолепным.