Ринальдо сидел не шевелясь, словно окаменев, но в его участившемся дыхании отчетливо стали слышны глубинные всхрипы.

— Кто может подтвердить ваши расчеты? — отрывисто спросил он.

— Любой из нашего института. Любой другой специалист по сверхслабым взаимодействиям. Экспериментальное подтверждение есть — взрывы кораблей.

— Хорошо, — медленно произнес Ринальдо. — Это очень хорошо.

Он еще не знал, что предпринять.

Ведущая группа лучших в мире экспертов клялась, что воспрепятствовать процессу не в силах человеческих. Это было шесть лет назад. И год назад она тоже клялась, а в это время существовали работы чистого теоретика Стюарта, о котором я даже не слышал, и если бы этот Стюарт или любой другой из знакомых с его работами нейтринщиков знали об угрозе… Ах, наука, наука. Не стоит на месте. Все резче, все чаще и чаще совершает непредсказуемые скачки. Совершенно в иной области создан метод. Три года назад. Все было зря.

Наверное, это так. Наверное, талантливый мальчик прав, он специалист. Во всяком случае, это действительно колоссальный шанс. Значит, ничего не надо было делать! Просто сообщить вовремя на Ганимед. Всего-то надо было — допустить к информации по Солнцу шестнадцать человек персонала Института физики пространства на Ганимеде. Почему этого не сделали? Кто был тогда председателем Совета, кто составлял списки? Шуман? Преступник! Все зря!

Сотни тысяч жизней…

Теперь строить вокруг Солнца барьер из генераторов, которые все спасли бы, если бы их придумали вовремя, если бы тремя годами раньше узнал о происходящем этот мальчик, или этот Стюарт, или еще кто-нибудь, о ком я не имею представления и никогда уже не буду иметь, и не смогу зачислить в список допущенных к информации, ибо в список зачисляют уже после сделанного, а не до. Оттого, что на деяние не рассчитывают. Оттого, что никогда не знаешь наперед, что кому нужно сказать, чтобы через десять, через двадцать лет это дало бы науке возможность творить не смерть, а жизнь, и потому надо говорить или все всем, или ничего никому, и выбираешь второе, потому что говорить все всем просто невозможно, физически невозможно, это информационный потоп… Все — всем. Не коттеджи всем, не модные орнитоптеры всем, не одежду всем на любой вкус — информацию. Невозможно.

Поздно.

Мы увязли. Мы увязли!!!

Мальчик. Всего ты не знаешь. И у меня уже нет сил сидеть под твоим обвиняющим взглядом, нет сил сызнова начинать о том, что строившиеся в дикой спешке колоссальные заводы горючего для звездолетов уже отравили Антарктиду отходами. Два из них удалось вынести на Венеру, но один — на Земле, самый первый, здесь проще и быстрее, нам нужно было искать планету по всей Галактике… И вот чаек больше нет, нет пингвинов, нет сверкающих льдов, и океан превращается в тяжело колеблющуюся пустыню. Течения разносят отраву, завод на полном ходу, и бороться нет возможности. Будет ли Терра, не будет ли — мы смертельно ранили Землю сами, и через четыре, хорошо — пять лет здесь нельзя станет жить; даже законсервировав завод, остановить растекание яда можно разве лишь вылив в океан миллиарды тонн какого-нибудь нейтрализатора, который еще не создан, не придуман даже, для производства которого понадобится целая новая отрасль и который скорее всего истребит жизнь еще вернее. Мы торопились. Нам было не до Земли, которая все равно сгорит. И этого я уже не скажу тебе, я уже не верю, что ты меня простишь. Не я это начал, я сам узнал обо всем только год спустя после начала ада, когда Шуман вызвал меня и сказал: «Выручай. В этой каше нужна твоя интуиция», — хотя какая это интуиция, просто совесть… Но не простишь ты меня. Меня. Потому что я рядом. Потому что именно я захотел перестать врать.

Мэлор ждал.

Да что же это за издевательство?

Заклинаю тебя, молю, пусть будет взрыв!

Что же делать? Отменять все? Бороться за океан? Строить генераторы, которые утихомирят светило? А если не утихомирят, если снова ошибка — и плюс упущенное время… Проверять? Собрать Совет.