Потом я погасил свет и подошел к окну.
Я увидел пустую темную улицу, по которой гулял ветер. Мимо пролетела страница "Дейли-ньюс". Распахнув окно, я почувствовал свежий бриз и лишь теперь вспомнил, что на мне только белая сорочка и передник, а все пиджаки висят в шкафу в спальне.
Что ж, возвращаться за ними уже поздно. Я сорвал передник, уселся на подоконник, перекинул через него ноги и тут услышал, как с треском распахнулась дверь на лестничную клетку.
Под окном был карниз в два фута шириной, вдоль которого тянулась вереница металлических букв: "БАР "Я НЕ ПРОЧЬ". Я переступил через "О". По ту сторону оставалось не больше двух дюймов свободного пространства. Нагнувшись, я ухватился за буквы, перенес на внешнюю сторону другую ногу, и в этот миг "ПРОЧЬ" напрочь отвалилось. Я полетел вниз.
Падать пришлось всего футов десять. Я приземлился на четвереньки, а "ПРОЧЬ", громыхая, отлетело прочь. Секунду или две спустя то же самое сделал и я.
Думаю, справедливости ради надо сказать, что всю свою жизнь я был захребетником. Сначала, в детстве, я сидел на шее у матери, а последние несколько лет - у моего дяди Эла.
Пока я рос, мы жили с матерью вдвоем. Мама работала в телефонной компании. Иногда именно её голос звучал на пленке, сообщая, что вы совсем уж по-дурацки набрали номер. И она хорошо получала - работать в телефонной компании было выгодно. Потом она, помнится, хотела, чтобы я тоже пошел трудиться туда, но у меня как-то душа к этому не лежала. Наверное, чувствовал, что меня возьмут за ухо и вышвырнут вон, а это пойдет во вред матери, которая останется там работать.
Вообще говоря, когда я кончил школу и не пошел в армию из-за чего-то там с моим средним ухом (я и не знал, что оно больное, пока мне не сказали, да и после этого оно меня никогда не беспокоило), работу мне давали, но я никак не мог закрепиться на одном месте. Я работал месяц-другой, потом месяц-другой слонялся по дому. Ну, а мать уже привыкла меня кормить, она делала это с самого моего рождения. Вот и не жаловалась никогда, что я сижу дома, не работаю и не приношу денег. Она была моей единственной опорой, потому что отец как в воду канул спустя сутки после того, как мама обнаружила, что беременна мною, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Мама думает, что он в тюрьме или с ним случилось ещё что-нибудь похуже.
Как бы там ни было, но мне исполнилось двадцать, потом двадцать один, потом двадцать два, а я все оставался захребетником и сидел дома, читая журналы с научной фантастикой; все никак не мог определиться, проникнуться сознанием ответственности, словом, сделать что-нибудь такое, что мой дядя Эл любит называть зрелостью. За три года я сменил одиннадцать мест и только на одной работе продержался больше двух месяцев. Два места мне нашла матушка, ещё несколько - дядя Эл, а об остальных я вычитал в "Нью-Йорк-таймс".
А потом в один прекрасный день пришел дядя Эл и сказал, что наконец нашел для меня идеальную работу, что я родился для такой работы и что заключается она, как выяснилось, в управлении гриль-баром "Я не прочь" в Канарси - районе на краю Бруклина, над которым вечно потешаются в водевилях. Комедианты всегда поднимают на смех Канарси и Нью-Джерси. Так или иначе, мне предстояло заправлять баром в одиночку. Я мог открываться, когда хочу, но не позднее четырех часов, и закрывать лавочку в полночь, не раньше. В остальном же мое рабочее время не нормировалось. Трудиться надо было без выходных, но обещали платить сто двадцать долларов в неделю да ещё отдать в мое распоряжение трехкомнатную квартиру наверху.
Поначалу мне это не понравилось - я думал, что мама не захочет, чтобы я съехал с нашей квартиры. Может, она испугается одиночества или ещё чего-нибудь. Но мама сразу заразилась этой идеей; мне даже показалось, что она рада сверх всякой меры. И дело кончилось тем, что я взялся заправлять баром в Канарси. |