Ох уж.

Часто завидуешь светло – кому-то… тому, кто там, где хорошо… потому что нас там нет.

Но не пойдёшь же – будешь там нежданным, нежеланым – всего скорее.

Перелез в огородчик. Мелочь тут разная сидит. Не картошка. Картошка – в «большом» огороде. Без меня родителям выкапывать её придётся. Стыдно. И не останешься – там Один, он же – Во́тан…

Окно моё закрыто, не на крючок.

Подумал:

«Мама».

Влез в свою комнату. Разделся. Лёг.

Проговорил:

«Отец…»

И вижу:

Точит отец месяц. С удовольствием. Язык прикусив. Новый у него брусок точильный. Рога – особенно стараясь, тщательно правит. Отложив брусок, большим пальцем правой руки на острие проверяет – ответственно…

В пустое что-то провалился, бессловесное.

Не умер. Как мистер Уинстон Найлс Румфорд, никуда, скоропостижно дематериализовавшись, не переместился.

6

Там, где уснул, меня и разбудило солнце – в доме родительском, в своей постели, не в какой-нибудь параллельной вселенной, не на спутнике Плутона и не в чужом и тесном, как чёрная дыра, спальном мешке.

Маузер с Андрюхой, чуть лишь над Камнем, соснами и лиственницами, небо озарилось, но уже в понедельник, ночью ещё горячо попрощавшись со мной, на КамАЗе укатили в Елисейск. Оттуда – вместе, возможно, с Таней Чукрусаевой, моей возлюбленной когда-то, «бывшей», казалось, вечно, – Виктор улетел в Исленьск. В среду ему необходимо появиться на работе – «пообещал». Так же, наверное, и Тане. Он – хирург. Она – педиатр.

Вечером в воскресенье с Маузером и Андрюхой устроили отвальную. Умеренно. Не шумно. И без ралли-марафонов. До рассвета не сидели. В клуб не ходили. И – кто «как Галя» – я не выяснил. Но буду о ней думать – о загадочной и неизвестной, давшей мне от Гали важный знак.

Галина. Галя.

Сердце сжалось…

Сбегал на рыбалку: в воскресенье – на Бобровку, в понедельник – на Песчанку. На Кеми уже «был». Поймал небольшого, килограммов на пять, тайменя – отпустил. Наловил два капроновых кана хариусов, как говорят в Ялани, «харюзов». Крупных. Мама их засолит в большом жёлто-янтарном берёзовом туесе, проложив листом смородиновым, чесноком и укропом. Поедят зимой «в охотку» с отваренной «рассыпчатой» картошкой, о рыбаке доброе слово промолвят, а мне легко икнётся в Ленинграде.

Ох уж.

На воскресенье приехала к своим родителям Светка Шеффер, одноклассница. Работает она в кассе «Аэрофлота» в Елисейске. Пообещала мне на вторник оставить билет до Ленинграда через Исленьск, прямой тут только до Москвы.

Утром, но уже во вторник с тяжёлой, как свинец или уран, душой, растрёпанной, как огородное чучело от дождя и ветра, попрощался с отцом и мамой – она как убитая, он как обычно: пожал мне молча и некрепко руку, глянув скоренько в глаза, подался «новости смотреть» по телевизору, – на рейсовом, пыльном внутри и запылённом снаружи автобусе доехал до города.

Зашёл в агентство. Выкупил билет.

Предложила мне Светка угоститься портвейном. Увела в какой-то тесный закуток с небольшим столом и двумя стульями. «777», раскупоренный. Я уже на это и ни слова, но подумал: «Клюшки». Выпил стакан, но от второго отказался. Светка – «на работе», пробку только за меня понюхала. До крыльца агентства проводила.

Ну, мол, счастливого пути.

Спасибо.

И:

Приезжай.

Я:

Да. Куда ж я денусь?! Я же без вас умру…

Не умирай.