– Хью совершенно прав, – сказала Одрис, протянув ко мне руку и снова усаживая на скамью рядом с собой. – Чума и война свирепствуют везде. Знаешь, любовь моя, я выжила во время чумы только благодаря заботам Бруно. Эта чума убила моего отца, мать Бруно, почти всех людей в крепости Джернейв и в деревне. Когда такое случается, нет чьей то личной вины. – Одрис мне улыбнулась. – В каком то смысле ты похожа на Бруно. Он тоже обвиняет себя, что не предотвратил тех событий, которые никто не в силах предотвратить.

Я вспомнила, как сама говорила ему про это как раз перед отъездом короля Стефана на штурм крепости Линкольн, где его и взяли в плен. Я всхлипнула, но тут же улыбнулась. В каком то смысле меня утешили, но страх за Хью еще оставался в моем сердце. Я взяла крохотные руки Одрис в свои.

– Прости мне мою глупость. Даже если я не какое то зло, ставящее смертельную отметину на каждом, кто обо мне заботится, все равно война опасна. Разве ты не боишься за Хью?

– Да, – ответила Одрис, – но не безмерно. Я боюсь за Хью, когда он отправляется выпроваживать с земли разбойников и даже когда он скачет на новой полуобьез женной лошади. – Она освободила свою руку и коснулась моей щеки. – Но понимаешь, Мелюзина, со мной в жизни случается главным образом хорошее. Поэтому я живу в надежде, в ожидании, что с моими близкими ничего плохого не произойдет. Ты отчаянно боишься, и это, должно быть, приносит непереносимые страдания. Я могу вылечить много болезней, но не знаю, как избавиться от этого страха.

– Страх вылечить невозможно, но ты приносишь мне утешение, – сказала я, сжимая ее руку в своих ладонях. – И думаю, что я научусь его как то переносить, не обманывая себя в попытке избежать страданий, – от этого обмана становится еще хуже, пока в конце концов не очутишься на полу в пустой комнате, уставившись в стену.

– О Мелюзина! – воскликнула Одрис, крепко обняв меня. – Что случилось?

Я рассказала ей, и опять была утешена, потому что Одрис не посмеялась надо мной за слабость или погружение в страх.

– И если с Хью и Бруно ничего не случится, – тут мне пришлось переждать, справившись с дрожанием голоса, и я продолжила: – И если Бруно вернется ко мне живым, я, возможно, найду это бремя не таким невыносимым. – Я вздохнула. – Даже ели не удастся измениться, мне необходимо научиться это переносить, иначе когда нибудь я уйду в то темное место и уже не смогу выбраться.

– Не думаю, – сказала Одрис. Лицо ее стало задумчивым. – Не думаю, что это боль от горя, которое ты не можешь перенести. Возможно, первое время так и было: горе и страх неодобрения отца из за потери Улля, страх, который стал еще больше оттого, что ты знаешь, что он умер, – ведь мертвому уже ничего не объяснить и не получить у него прощения. Но в Вестминстере, я думаю, тебя заставило спрятаться от себя то, что ты не смогла избавиться ни от потребности в отце, ни от потребности в муже. Это была борьба ребенка и женщины. Никому не хочется оставлять детство. Ведь несомненно, именно отец быстро снимал с твоих плеч любую ношу, которая была слишком тяжела?

Я на мгновение уставилась на нее, открыв рот. Несомненно? Да, это так и было. Особенно в том, что папа снимал с меня тяжести; он даже не давал мне того, что я бы хотела нести сама. И еще я наконец поняла, что имела в виду Одрис. Папа был для меня сама безопасность. Пока папа был жив, я могла просто отвернуться от всего, что мне не нравилось. Бруно – другое дело. Он нуждался в моей силе так же, как мне нужна была его. Я кивнула Одрис:

– Да, я всегда была папиной маленькой доченькой.

– Но теперь ты – женщина, – сказала Одрис и улыбнулась. – Мне тоже не понравилось, когда я перестала быть дитем.