Прот в это время стоял возле стены и внимательно изучал подсолнух. Интересно, подумал я, что он видит в нем такого, чего мы не видим?

– Так что же теперь будет с твоим заданием? – спросил я Хауи.

– Que sera, sera, – просвистел он и, откинув голову, подставил лицо теплым лучам солнца. – Пойду, пожалуй, подремлю.

Я предложил Хауи подумать о возможности его перевода в первое отделение.

– Подожду, пока Эрни будет готов.

Но проблема была в том, что Эрни не хотел никуда уходить. На последнем собрании персонала я предложил перевести Эрни в первое отделение. С момента «излечения» следы его разрушительной фобии совершенно исчезли: ни защитной маски, ни жалоб на еду, ни ночных связываний, ни спанья на полу. Он практически проводил все свое время с другими пациентами, особенно с Бэсс и Марией. Он уже научился распознавать всевозможные «я» последней, запоминал их имена и характеры и терпеливо ждал появления настоящей Марии, а когда та появлялась, прилагал все старания, чтобы она подольше не исчезала, ненавязчиво поддерживая ее увлечение шитьем и макраме. Стало совершенно очевидным, что у Эрни талант помогать другим, и я стал уговаривать его пойти получить профессию в сфере медицины или социальной помощи. На что он мне ответил: «Но ведь здесь еще столько всего надо сделать».

Примерно в это же время Чак организовал конкурс на лучшее эссе, победитель которого получал право лететь с протом семнадцатого августа. По плану все работы должны были быть представлены к десятому августа, за неделю до «отбытия» прота, – дата, приближавшаяся с неумолимой быстротой. Прот явно согласился прочесть все эссе к семнадцатому числу. Кое-кто из персонала заметил, что пациенты второго отделения в последние две недели совсем притихли, каждый из них отсаживался в сторонку, долго и напряженно о чем-то думал, а потом, склонясь над листом бумаги, что-то записывал. Единственные, кто не собирался лететь на КА-ПЭКС, были Эрни и Бэсс. Эрни – потому, что у него и здесь было полно работы, а Бэсс – потому, что считала себя недостойной бесплатного путешествия. И конечно, Рассел, назвавший этот конкурс «дьявольской затеей».

БЕСЕДА ТРИНАДЦАТАЯ

С тех пор как моя дочь Эбби в пятнадцать лет сбежала в Техас с гитаристом, она стала вегетарианкой. Эбби ни за что не станет носить меха и уже многие годы не признает использование животных в медицинских исследованиях. Много раз я пытался объяснить ей, какую пользу это приносит человечеству, но она и слышать меня не хочет. Ее стандартный ответ был всегда таков: «Объясни это мертвым собакам». Но в последние годы мы этой темы вообще не касаемся.

Как-то раз Эбби дала мне магнитофонную запись песни китов. В начале нашей тринадцатой беседы, пока прот вгрызался в арбуз, я запустил эту запись. Он вдруг замер и склонил голову набок – в точности как наша Ромашка, когда мы ей дали послушать эту пленку. К концу пленки прот улыбался шире, чем когда-либо. Изо рта его торчал кусок арбузной корки.

– Вы что-нибудь из этого поняли? – спросил я.

– Конечно.

– Что это было? Это их способ общения?

– А вы что думаете, это были кишечные газы?

– И вы можете мне сказать, о чем они говорили?

– Конечно.

– Ну?

– Они передавали друг другу различные сложные навигационные данные, сведения о температуре и солености воды, о типах морских существ, пригодных для питания, и их месторасположении, и много всякого другого, включая поэзию и искусство. И это было очень образно и эмоционально, а по-вашему, наверное, «сентиментально» и малозначительно.

– А вы могли бы мне все это перевести дословно?

– Мог бы, но не буду.