— Вы должны научить меня тому, что уже знаете, Эд, — попросил астроном. — Вдруг с вами что-нибудь случится… что же мы будем делать?

— В худшем случае вы вызовете аэрокар, чтоб забрал вас, — сказал Эйвери.

— Но, черт возьми, мне интересно!

— Ладно, ладно. Я составлю для вас словарь из тех слов, в которых я уверен, но это вряд ли вам поможет.

Не помогло. Ну хорошо, он узнал, как назвать траву, дерево, звезду, ходить, бегать, стрелять. Что делать со всем этим? Эйвери просиживал вечера у костра, говоря и говоря с Джугасом; рыжеватый свет озарял его лицо и мерцал в нечеловеческих глазах чужака, их голоса поднимались и падали в мурлыканье, громыхании и свисте, их руки жестикулировали — и все это не имело для Лоренцена никакого смысла.

Фернандес взял с собой гитару, под неизбежные стоны Джаммас-луджиля, и по вечерам наигрывал на ней песни. Аласву соорудил маленькую четырехструнную арфу с резонирующими стенками, от чего получался дрожащий звук, и присоединился к Фернандесу. Вместе они производили комичное впечатление: Аласву, наигрывающий «кукарачу», и Фернандес, пытающийся подражать рорванским мелодиям. Джаммас-луджиль прихватил с собой шахматы, и постепенно Силиш уловил суть игры настолько, чтобы побороться за победу. Это было мирное дружеское путешествие.

Но Лоренцена угнетала тщетность их действий. Иногда он хотел никогда больше не оказываться на борту «Хадсона», хотел вернуться назад, на Луну, к своим инструментам и фотографическим пластинам. Да, они открыли новую расу, новую цивилизацию, но какое дело до всего этого человеку?

— Нам больше не нужны ксенографические наблюдения, — сказал он Торнтону. — Нам нужна планета.

Марсианин приподнял бровь.

— Вы действительно думаете, что эмиграция может разрешить проблему народонаселения? — спросил он. — Таким путем нельзя переселить больше нескольких миллионов человек. Скажем, сто миллионов за пятьдесят лет, челночными рейсами, которые, не забудьте, кто-то должен финансировать. Новые рождения быстро заполнят вакуум.

— Я знаю, — сказал Лоренцен. — Я слышал обо всем этом раньше. Я имею ввиду нечто другое — психологическое. Просто знание, что здесь передний край, что тут человек, прижавшись спиной к стене, может начать свой путь сначала, что любой человек получит шанс завести собственное дело — это глубоко отличается от условий в Солнечной системе. Это намного ослабит социальное угнетение — изменит отношения между людьми, заставит их повернуться друг к другу.

— Я удивлен. Не забудьте, что самые жестокие человеческие войны в истории последовали после открытия Америки и потом — после заселения планет Солнечной системы.

— Но не теперь. Человечество устало от войн. Оно нуждается в чем-то новом, более значительном.

— Оно нуждается в Боге, — сказал Торнтон с пуританской страстью. — Последние два столетия показали, как Господь наказывает забывших его людей. Они не спасутся, убежав к звездам.

Лоренцен покраснел.

— Не понимаю, почему вы всегда краснеете, когда я говорю о религии? — сказал Торнтон. — Я бы хотел обсудить этот вопрос на разумной основе, как остальные предметы.

— Мы никогда не договоримся, — проговорил Лоренцен. — Напрасная трата времени.

— Значит вы никогда не слушаете. Что ж, — Торнтон пожал плечами, — я не великий поборник всей этой колонизации, но любопытно было бы посмотреть, что из этого выйдет.

— Я уверен… я уверен, что бы ни случилось, в-в-ваш марсианский дом будет сохранен! — проговорил Лоренцен.