Итак Селькирк зажил на островке. Потекли дни, недели, месяцы. Сперва отшельник тосковал, мучился, но потом притерпелся, а потом даже и вовсе не печалился о грешном мире с его суетой сует. Построил хижину. Выучился ловить коз. Приручил козлят и порой, поставив их на задние ноги, отплясывал с ними менуэт. Когда одежда износилась, смастачил платье из козьих шкур. Вот только сапожное ремесло у него никак не ладилось, и боцман щеголял в чудовищной обувке.

– Погодите! – воскликнул Шишмарев. Он давно уже порывался что-то сказать. – Простите, ведь это история…

– Тс-с, – остановил его рассказчик, – минуту, Глеб Семенович, минуту… – И Шамиссо продолжал: – Селькирк отжил на острове уже четыре года и четыре месяца. И вот однажды в бухту вошли корабли капитанов Роджерса и Куртнея. Моряки изумились, приметив на скале бородатого человека в одеждах из козьих шкур. Но еще круче изумились, признав в нем земляка. Селькирк был рад-радешенек. Однако не желал покидать свою обитель, и Роджерс с Куртнеем едва не силком увезли его в Англию.

Шамиссо улыбнулся Шишмареву.

– Вот я и говорю, – поспешно молвил лейтенант, – история-то эта, правда несколько измененная, знакома мне, ей-богу, знакома! Помнится, дал мне дед книжку, называлась она «Жизнь и приключения Робинзона Крузо, природного англичанина». Робинзон этот, господин Шамиссо, похож как две капли воды на вашего боцмана Селькирка. Признаться, Робинзон был другом моей юности. Да и совсем еще недавно купил я в Питере два томика. А перед отплытием черт догадал подарить приятелю в Кронштадте. Негоже, знаете, а жалею, ей-ей…

– И справедливо, – заметил Шамиссо, – книга удивительная. Написана лет сто назад и будет жить еще столько же, если не дольше… – Ваша правда, Робинзон и Селькирк похожи, как родные братья: ведь историю шотландца использовал сочинитель Дефо.

Все спят на палубе, на вольном воздухе. Бодрствуют лишь вахтенные. Рулевой, поглядывая на картушку компаса, мурлычет под нос. И старик океан подпевает. Чудится, не плывет «Рюрик» – летит сквозь звездную тьму, килем едва касаясь волн.

Спит истомленная за день команда. Не могут уснуть лишь поэт Шамиссо и художник Хорис. «Где найти слова, чтоб описать это?» – думает один. «Где взять краски, чтобы передать это?» – думает другой…

Серебряная дудка подшкипера приветствует солнце. Поднимается команда, вяжет койки, шлепает босыми ногами. Второй заливистый сигнал – и закипает приборка.

Присев на корточки, матросы что есть силы трут палубу сухим мелким песочком. Палуба белым-бела, но оттого-то и чиста она, что драят ее каждое утро.

Длинные швабры, привязанные к пеньковым тросам, опускаются за борт; разбухшие, тяжелые и серые, они вновь вытягиваются на борт. Матросы отжимают их и уже с полегчавшими швабрами пятятся от носа к корме.

– Эй, шибче! – покрикивает Трутлов на матросов, лопатящих палубу. – Не бойся, братцы, она выдюжит!

Из камбуза выглядывает шоколадная физиономия; коверкая русские слова, кок обещает матросам сытный харч. И матросы смеются, отирая пот: уж больно забавно гуторит! А кок, уроженец Вест-Индии, нанятый в Копенгагене, сверкает сахарными зубами.

Офицеры приложили к глазам подзорные трубы. Ведь с утра реют морские птицы, а это верная примета близкой земли. Во-он они, фрегаты и фаэтоны… Первые парят легко, разбойно высматривая рыб; вторые, вытянув длинные красные хвосты, сильно и часто машут крыльями.

И вдруг – неистовый крик:

– Бере-е-ег!

Поросший кустарником островок.