Его собеседник пытался вмешаться, чтобы подкрепить свое предложение грандиозной суммой вознаграждения, но Гилзах оборвал его на полуслове одним коротким жестом. Наконец он раскрыл глаза и проговорил:

— Мне нужно знать подробнее. Пока что я не могу ничего сказать. Эй, принеси таблички и стило! — Последнее относилось к мальчику-рабу, появившемуся в дверном проеме и скрывшемуся с первыми словами Гилзаха. Казалось, он даже не слышал окончания фразы.

Собеседник Гилзаха опасливо покосился в сторону раба.

— Ты уверен, что при нем можно говорить? — с недоумением спросил он.

— Можно, — коротко ответил маленький человечек. — У него нет языка.

Через несколько мгновений они уже обсуждали детали. Гилзах неторопливо делал заметки на глиняных табличках. Еще через некоторое время он согласился на предложенную работу. В его карих глазах заплясали огоньки, он подобрался, как тигр перед прыжком. В начале разговора он был вялым, словно любитель пыльцы черного лотоса, а сейчас казалось, что боги вновь вдохнули в него жизнь.

Собеседник вновь попытался заговорить о цене, но наткнулся на тяжелый немигающий взгляд. Гилзах — представитель древнего рода — считал обсуждение таких вопросов ниже своего достоинства, а иногда, в зависимости от настроения, расценивал это как личное оскорбление.

— Я не продаю честь своего рода, — медленно проговорил он. — Долги отцов — гордость для детей. Я помогу тебе во имя памяти наших отцов. Не оскорбляй меня предложением денег.

Глава третья

Как всегда под вечер, когда сумерки уже скрывают лица тех, кому не хочется быть узнанным, храм бога Ану был полон народу. Одетые в самые разнообразные одеяния, начиная от лохмотьев и заканчивая шитыми золотом кафтанами, принадлежавшими когда-то именитым горожанам, подозрительные личности ненадолго скрывались за статуей бога, после чего бодрой походкой покидали храм, ощущая в карманах и кошельках приятное позвякиванье золота, а потом, выйдя из храма, отправлялись в таверны прожигать добытые монеты.

Многие посетители невольно обернулись в сторону входа, когда в храм вошел человек, за короткое время ставший одной из знаменитостей Лабиринта, — Конан. По его внешности трудно было предположить, что он удачливый вор; скорее, его можно было бы принять за профессионального вояку-наемника.

Крепкое, атлетическое сложение не мешало ему двигаться бесшумно, как кот, легко, как ветер, и изящно, словно танцор, хотя тот, кто в разговоре легкомысленно назвал бы его танцором, рисковал приобрести в лице киммерийца заклятого врага. Конан не понимал и недолюбливал мужчин, которые бесцельно, по его мнению, тратили свою жизнь, развлекая танцами других. Высокий рост и широкие плечи киммерийца, казалось, были бы на месте на поле сражения, а не на узкой аренджунской улице в толпе отпетых преступников. Так же мало подходила к пестрой толпе его одежда — на Конане была всего лишь простая туника, доходившая до колен, и добротные кожаные сандалии. Многие обитатели Аренджуна сочли бы позорным появиться на улице в такой одежде, которая была недостойна их положения и считалась чуть ли не «рабской». Однако Конану было глубоко безразлично мнение расфуфыренных щеголей.

Но, хотя внешность и одежда варвара мало подходили к окружающей обстановке, воровские и разбойничьи подвиги Конана заставляли относиться к нему с уважением даже самых отчаянных головорезов.

Несмотря на свою молодость, он совершал дела, на которые не осмеливался ни один из опытных заморийцев, считавших себя лучшими ворами мира. Вместе с немедийцем Таурусом, которого называли «королем воров», он пробрался в Башню Слона, внушавшую трепет не одному поколению заморийцев, причем не только проник, но и ухитрился выйти оттуда живым, перед тем как силой неведомого колдовства башня рассыпалась в прах.