Но, как опытный юрист, он отметил: «Впечатление она производила скорее неблагоприятное, впечатление холодной решимости защищаться во что бы то ни стало, без всякого волнения и гнева, строго следя за собой, заранее подготовляя эффект своих слов и жестов… Несомненным остается только желание Плевицкой спасти мужа от преследования судебных властей. Судя по тому, как Плевицкая решилась защищаться, она ничего не раскроет в этом процессе, что могло бы дать хоть малое удовлетворение глубокому чувству гнева и скорби, охватившему при вести о похищении ген. Миллера всех русских».

Два раза Надежда Васильевна улыбнулась — фотографам и знакомой даме, которая заботилась о ней в тюрьме. Два раза заплакала, когда говорили о том, что муж бросил ее на произвол судьбы.

Председатель суда назвал ее женщиной умной, руководившей деятельностью мужа. Плевицкая ответила:

— Спасибо, что он меня в министры произвел. Глупой я никогда не была, но и министром тоже. Я такая, какая есть!

Был момент, когда она не на шутку обиделась. Председатель суда напомнил, что в Орле, когда в город вошли белые войска, еще висели афиши, оповещавшие о концерте «красной матушки» Плевицкой.

— Я тогда была еще слишком молода, чтобы меня «матушкой» величали, — ответила она.

Надежда Васильевна на заседаниях суда быстро уставала и слушала невнимательно. Подружилась с двумя жандармами, сидевшими за ее спиной. В перерыве жандармы приносили ей из буфета бутерброды и вино.

Надо отдать должное Надежде Васильевне: она ничего не рассказала. Возможно, могла бы смягчить приговор, поведав то, что она знала о работе советской разведки и о людях, которые ей помогали в Париже. Кое-что ей точно было известно. И некоторые имена она могла назвать. Скажем, из тюрьмы Плевицкая писала своему адвокату Максимилиану Филоненко, чтобы он попросил денег у Сергея Николаевича Третьякова: «Он денег должен достать. Денег достать можно с помощью Третьякова». Значит, она знала о его сотрудничестве с советской разведкой. Но она молчала!

Не многие, оказавшись в ее положении на скамье подсудимых, вели себя столь же стойко. А ведь она была не кадровым офицером спецслужбы, готовым к своему уделу, а певицей и актрисой. Ее не готовили к провалу и аресту, не объясняли ей, как вести себя на следствии и на суде.

На помощь советской дипломатии она не могла рассчитывать. В те времена не только завербованным агентам, но и штатным сотрудникам органов госбезопасности запрещалось признавать свою принадлежность к разведке. От них публично отрекались. И лишь единицам, особо отличившимся, обещали содействие, как, например, бывшему официанту барселонского ресторана Роману Меркадеру, который в Мексике ледорубом убил Троцкого. Меркадер был на редкость бесчувственным: не всякий профессиональный убийца способен на такое. На суде твердил, что убил Троцкого по личным мотивам. Это понравилось в Москве. Советская разведка пыталась вызволить его из тюрьмы, но не удалось.

Адвокат Морис Рибе произнес пылкую и злую речь. Он обвинил Плевицкую во лжи и уверенно назвал ее соучастницей варварского преступления:

— С 1927 года супруги Скоблины стали советскими агентами, получая за предательство свои тридцать сребреников. Может быть, и больше. Это нам доказали свидетели. Но чтобы играть роль двойных агентов, чтобы обеспечивать свою жизнь, убивая других, нужно было иметь ширму.

Он говорил присяжным, что источники средств, на которые жили Скоблин и Плевицкая, темные. Они мало зарабатывали, а жили на широкую ногу. Деньги им давали большевики.

— Я могу с уверенностью сказать вам — Скоблин был советским агентом. Мы присутствуем здесь, господа присяжные, на процессе агентов, которые хотят в своей среде, среди знакомых, среди друзей казаться стопроцентными антибольшевиками, но которые вне этой ужасной своей двойственностью игры были в действительности советскими агентами, которые шли на всё — на преступления.