— На спину или на грудь?

— Туда… и туда.

— Что ж, картина ясна! Но не вполне. Ты нам сказал — когда твой прогул обнаружился, — что Нонну тебе поручили навещать как старосте класса. На самом же деле ты пошел не как староста, а как начинающий ловелас. Поскольку ты, оказалось, уже полтора года не староста. Ты отправился к ней целенаправленно: в то время, когда родители дома отсутствовали. Они были на работе, а она, как мы выяснили, в постели.

Я и самой-то Нонне в тот день объяснил, что навещать ее мне «поручил коллектив». Хотя поручение исходило от нахлынувшей на меня страсти. На память приходила пушкинская строка: «Река металась, как больной в своей постели беспокойной». Но в данном случае метался лишь я, обуреваемый (опять несбыточными!) желаниями… вблизи от ее — увы, не проявлявшей ответного «беспокойства» — кровати.

— Я уже давно обратил внимание, — продолжал Михмат, — что ты именно у этой Нонны узнаешь по телефону, что вам «задавали на дом». И наконец, отправился «на дом» непосредственно к ней! А маме и мне, отцу, сообщил, будто находился в гимназии. Вранье номер один! И лишь потом, уличенный, придумал, что тебе якобы было поручено. Ну и так далее… Вранье номер два! Углубимся в случившееся. Будучи девятиклассником, оставаться наедине с девочкой, лежащей под одеялом… Нет, фактически уже с девушкой! Оставшейся таковой, я надеюсь, и после твоего посещения.

Это и значило «по живому», без малейшей анестезии. Своих пациентов он щадил, а меня — нет. Не очень-то правомерно сравнивать, но все-таки… Возвращаясь домой после своих «приемных» и «операционных» дней, он в тайны и результаты тех дней нас, как правило, не посвящал. Но иногда нарушал это правило… «Такая рослая, стройная пришла ко мне девушка, кровь с молоком! А оказалось, что кровь молоком как бы разбавлена: белокровие… Надо спасать, не посвящая ее в подробности!»; «Месяц назад явилась атлетка, рост метр семьдесят девять, безупречно сложенная — и вдруг… Я выбиваюсь из сил. Но она будет жить!»; «Представьте, высокая и стройная красавица, а внутри обнаружили мину… Я разминировал, устранил».

Мужчинам он сочувствовал в общем и целом, а женщинам индивидуально, но в основном, мне казалось, высоким и стройным. Перед профессией отчима следовало преклоняться… В нашей квартире, у меня на глазах он никого не спасал — и мне сложно было его, поучающего, с постоянным «любовь моя» на устах, обращенным ко всем подряд, сопоставить с тем — спасающим, избавляющим… Нет, я не мог, конечно, не уважать гуманную миссию отчима. И то, что он, вопреки новым традициям, стремился скрывать приговорные диагнозы от своих пациентов… О моих же недугах, которые тоже считал злокачественными, он высказывался беспощадно и напрямую:

— Ты бы не возражал, чтоб все твои одноклассницы поочередно заболевали и укладывались в постель, а ты бы им ставил горчичники. Вместо того чтобы набираться ума-разума в гимназии. А так как ума-разума не хватает, ты не предвидел, что классная руководительница, обеспокоенная твоим отсутствием, позвонит родителям — матери и отцу.

При любой возможности он подчеркивал, что является мне отцом.

Михмат закурил сигарету… Он так был мной возмущен, что прикурил словно не от зажигалки, а от своего «отцовского» гнева.

— Омерзительной была и твоя злостная ложь под номером три! Ты мне сообщил, что в матче на футбольное первенство якобы победил «Спартак», потому что ты за него болеешь. Ложь твоя все время крутится вокруг «болезней» — то футбольных, то сексуальных.