— Ах, вот оно что.

— Я чувствую себя трезвым. Вот как я себя чувствую.

— Еще бы. — Он взглянул на меня через край своего стакана. — Знаешь, что я тебе скажу? Они заслужили, чтобы их убили.

— Ты так думаешь?

— Если уж кто-то и заслужил, так это они.

— Я думаю, все мы это заслужили, — сказал я. — Может быть, поэтому отсюда никто живым и не уходит. Неизвестно, до чего можно дойти, если взяться решать, кто заслужил, чтобы его убили, а кто — нет. Мы оставили там четырех покойников, и двоих из них я никогда в жизни не видел. Они тоже заслужили, чтобы их убили?

— У них в руках были пушки. На эту войну их никто насильно не призывал.

— Но разве они это заслужили? Если бы каждый из нас получил то, что заслужил…

— Ох, не дай Господь! — сказал он. — Мэтт, вот о чем я хочу тебя спросить. Почему ты убил ту женщину?

— Кто-то должен был это сделать.

— Но необязательно ты.

— Нет. — Я немного подумал и сказал: — Не знаю. Мне только одно приходит в голову.

— Ну, говори.

— Я толком не знаю, — сказал я. — Но может, я хотел, чтобы и у меня на фартуке тоже было немного крови.

В воскресенье я обедал с Джимом Фейбером. Я рассказал ему всю эту историю от начала и до конца, и на собрание мы в тот день так и не пошли. Мы все еще сидели в китайском ресторане, когда там уже читали заключительную молитву.

— Ничего себе история, — сказал он. — Наверное, можно считать, что она хорошо кончилась, хотя бы потому, что ты не начал пить и не сядешь в тюрьму. Или это все-таки может случиться?

— Нет.

— Наверное, интересное ощущение — чувствовать себя сразу и судьей, и присяжными и решать, кому оставаться в живых, а кто заслуживает смерти. Можно сказать, чувствовать себя вроде как Господом Богом.

— Можно сказать и так.

— Ты не думаешь, что это войдет у тебя в привычку?

Я покачал головой:

— Не думаю, что я когда-нибудь еще сделаю такое. Но я и до сих пор не думал, что могу такое сделать.

Хоть много лет делал всякие веши, которые делать не положено, — и когда служил в полиции, и потом. Организовывал липовые показания, подправлял факты.

— Все-таки есть разница.

— Большая разница. Понимаешь, я посмотрел ту пленку еще летом, и с тех пор она все время сидела у меня в голове. А потом я по чистой случайности вышел на этого сукина сына и узнал его по тому жесту, когда он гладил мальчика по голове. Может, и его собственный отец так его гладил.

— Почему ты это сказал?

— Потому что должна быть какая-то причина, из-за которой он стал чудовищем. Может, отец жестоко с ним обращался, может, его в детстве изнасиловали. Иногда это случается. Тогда Стетнера было бы не так уж трудно понять. И даже посочувствовать ему.

— Это я заметил, — сказал он. — Когда ты о нем рассказывал. У меня ни разу не появилось ощущения, что ты его ненавидишь.

— А почему я должен его ненавидеть? Он был очень обаятельный человек. Прекрасно держался, любил пошутить, был не лишен чувства юмора. Если обязательно нужно делить мир на хороших и плохих людей, он был, конечно, из плохих. Только не знаю, можно ли их так делить. Раньше я мог. А теперь мне это стало труднее.

Я наклонился к нему через стол.

— Понимаешь, они бы ни за что не остановились. Они убивали ради приятного времяпрепровождения, ради собственного удовольствия.