Но Уотерфорд я похоронил в своем сердце, и связанные с ним истории проходили через подсознание. В глубине души я уже слышал отдаленную ораторию, возникающую из разрозненных фрагментов прошлого, которые я складывал, точно отдельные музыкальные обрывки, и делился ими с Ли. Дочке особенно нравились несколько моих рассказов об Уотерфорде, так как она инстинктивно чувствовала, что они приоткрывают завесу над историей, которую она когда-нибудь узнает сама. Я всегда говорил ей, что в мире нет ничего прекраснее рассказа, и в то же время сам был главным цензором текста, будоражившего ее воображение.

За три месяца до нашего отлета в Америку я поведал Ли все, что могло бы помочь ей понять семью, с которой ей придется отныне жить. По ходу моего повествования Ли нередко обращалась к Ледар, чтобы выслушать ее версию того же события. Память Ледар чаще бывала более жесткой и узконаправленной. В ее восприятии Уотерфорд казался местом удушающей внешней благопристойности, а мой Уотерфорд был балом-маскарадом, где звучали одновременно две темы: сумасшествия и восторга. Сложенные вместе, наши рассказы создавали в головке Ли, если можно так выразиться, двойную линию горизонта.

Пока наш самолет летел над Атлантикой по аквамариновому небу, я вынул из портфеля альбом в кожаном переплете, особый альбом, который все эти годы держал под замком, как и прошлое Ли, и, открыв его, стал показывать дочери фотографии своих бабушки и дедушки перед домиком смотрителя на острове Орион, а еще фотографии своих братьев, сопровождая показ краткими биографическими сведениями.

Ли, как внимательный и послушный ребенок, запомнила имена и лица всех своих родственников, близких и дальних.

— А это кто, папочка? — спросила она, глядя на пожелтевший снимок.

— Это я, Майк Хесс и Кэйперс Миддлтон в первом классе. Ты меньше, чем я сейчас, — удивилась она.

— Вот что делает с нами время, — вздохнул я, посмотрев на свое изображение тридцатилетней давности.

Я вспомнил тот момент, когда мамаша Кэйперса сделала этот снимок, вспомнил и вкус орехового печенья, которое моя мама обычно упаковывала в коробочку с завтраками.

— А это кто? — спросил я.

— Хорошенькая собачка, — ответила Ли.

— Это не просто хорошенькая собачка.

— Да это же Великая Собака Чиппи! — обрадовалась Ли. — Но, папочка, она такая маленькая. Я думала, что она ростом с сенбернара.

— Нет, — сказал я. — Она каждую ночь спала со мной на подушке. Мама приходила и выгоняла ее, выставляла за дверь, но когда я просыпался, Чиппи неизменно оказывалась рядом.

— Это мама? — спросила Ли, указывая на небрежно одетую девочку с грустными глазами.

— Да, — кивнул я. — Она здесь в третьем классе. Пришла продемонстрировать моей матери новые баретки. Потому-то она и показывает на свои ноги.

— Ой, папочка, я так волнуюсь, — сжала мою руку Ли. — Я даже не мечтала увидеть свою семью. Как думаешь, я им понравлюсь?

— Они съедят тебя без гарнира.

— А это хорошо? — поинтересовалась Ли.

— Они полюбят твою маленькую римскую задницу.

— Плохое слово.