Руфь всматривалась в лица своих уотерфордских соседей, гадая, что должно случиться, чтобы они толпой вышли на улицу, дикие и беспощадные, жаждущие еврейской крови. Я даже и не подозревал о том, что в течение всего моего детства Руфь изучала мое лицо, пытаясь представить его под козырьком нацистской фуражки. В каждом встречном христианине Руфь искала тайного нациста. Но обо всем этом я узнал гораздо позже.

Шайла была хорошим слушателем, как губка впитывая в себя эти истории, — и в результате они сделались частью ее самой. В ее мозгу они собрались в целую библиотеку, и их тяжесть неизбежно привела к мигреням и ночным кошмарам. Рассказы помогли Руфь отчасти снять с души груз отчаяния и боли, которые так долго носила в себе, и она не сразу поняла, в какую бездну отчаяния и боли ввергла свою старшую дочь.

В возрасте тринадцати лет Шайла ушла в себя, отдалилась от семьи и друзей, а потом произошло несколько странных эпизодов, которые в конце концов привели ее в кабинеты детских психиатров Юга. В школе она училась хорошо, но общения с друзьями и приятелями старательно избегала. Именно тогда Шайла добилась наибольших успехов в игре на фортепьяно, и именно тогда у Джорджа, понимавшего, что Шайле недостает виртуозности и страсти, свойственных лучшим концертным исполнителям, зародилась надежда, что она может стать прекрасным преподавателем музыки. Шайла репетировала часами и, как и ее отец, получала передышку, извлекая эти мрачные звуки, находила спасение в печальных и таинственных аранжировках. Ее усердие за музыкальным инструментом из достоинства превратилось в своего рода помешательство.

Вскоре Шайла начала пропускать обеды только ради того, чтобы довести до совершенства исполнение очередной музыкальной пьесы. «Любовь к музыке заставила ее поститься», — с нескрываемой гордостью говорили ее родители. Музыка, казалось, никогда не кончалась: она поднимала ее пальцы в потоке звуков, в реке шума, незамысловатых мелодий и элегий, которые преданная дочь играла из растраченной впустую любви к отцу, не доверявшему словам и боготворившему лишь гармонию клавиш. Как учитель, Джордж был суров с Шайлой, считая, что она пытается достичь высот, взять которые не способна. Энергично подталкиваемая отцом, она каждый раз вынуждена была преодолевать воображаемые барьеры, которые он перед ней ставил. Шайла осваивала концерты, которые, как он заявлял, были ей не по плечу. Поскольку она позволила отцу установить границы ее таланта, тот задирал планку все выше и выше, прекрасно зная, что она не обладает ни диапазоном, ни беглостью, необходимыми, чтобы достичь высот в этом виде искусства. Джордж Фокс был прав, абсолютно прав, но он продолжал напирать на дочь и напирал до тех пор, пока не сломал ее. Когда это произошло, она похудела на десять фунтов, чего не могла себе позволить, и все врачи Уотерфорда были не в силах заставить ее есть. В больнице ей внутривенно вливали глюкозу, а пальцы девочки скользили по одеялу, играя неслышные сонаты.

Когда ее выписали, у Шайлы началось то, что позднее она назовет своим «черным годом» — годом масок, галлюцинаций и оплакивания мертвых, имен которых она не знала. Ни слова не говоря родным, девочка вспомнила все истории, рассказанные ей матерью, мысленно встала на место родителей и прошла каждый шаг, что прошли они, и выстрадала все, что выстрадали они. Шайла морила себя голодом, отказывалась от воды, а ее пальцы шевелились в такт воображаемой музыке. Весь тот год она горевала вместо своих родителей, у которых не было ни времени, ни возможности, ни права горевать.

Как-то раз я увидел, как Шайла рыдает на садовой скамейке возле кирпичной стены между нашими домами. Я вскарабкался на стену, добрался до Шайлы и, глядя на нее сверху, спросил, в чем дело. Потом увидел кровь у нее на ногах. Взял Шайлу за руку и повел через соседскую калитку и разросшийся сад, а потом через болото — к причалу позади нашего дома.