И только тогда, когда рак стал пожирать ее жизнь, Люси вспомнила ту маленькую девочку, какой она давным-давно была. Эта девочка воспринимала любовь как беду, как несчастье. Любовь должна была переступить через порог горящего дома, где ее отец умер в языках пламени, раздутого ее матерью. Любви пришлось на цыпочках пройти под телом безутешной матери, повесившейся на опорах железнодорожного моста. Какой же была эта любовь, если руки у нее все больше и больше обагрялись кровью?! Я чувствовал, как мать пыталась объяснить мне все это, как судорожно, по мере того как сплеталась нить времени, старалась найти нужные слова, но слов этих не находилось, и я слышал только шум прибоя. Мать тяжело дышала. Пришла пора навести порядок в доме, и Люси, пока жива, постарается устранить причиненный ущерб. Этот обет она дала в то утро, когда осознала, что лейкемия вернулась обратно и поселилась в ее теле уже на правах хозяйки.

К нам присоединился доктор Питтс, и я понял, что мать уже успела сообщить ему новость. Он подошел к Люси, опрятно одетый, свежевыбритый, благоухающий одеколоном, и поднял ее с кресла, а она бессильно повисла на его руках. Доктор Питтс крепко держал мою мать и что-то шептал ей, и я вдруг ощутил спокойную силу этого человека. Уютно устроившись в его объятиях, мать постепенно успокаивалась просто потому, что этот человек раскрылся перед ней. Ни один мужчина в моей семье не был способен выполнить столь жизненно важную и в то же время простую функцию. Мать спрятала лицо у него на груди, и я отвернулся, почувствовав себя непрошеным свидетелем горько-сладкого интимного момента.

— Джек, думаю, нам надо отменить званый вечер в честь Люси, — сказал доктор Питтс. — Надеюсь, ты сам все объяснишь братьям.

— Нет! — воскликнула мать, высвобождаясь из его объятий. — Это мой праздник. И он обязательно состоится.

— Они хотели отметить твою ремиссию, — напомнил жене доктор Питтс.

— Никто не должен знать, что ремиссия закончилась, — отрезала Люси. — Пусть это станет нашей тайной. Ты вовсе не обязан обо всем докладывать братьям. Правда, сынок?

— Не обязан, — согласился я.

— Я куплю в Атланте самое красивое платье, — улыбнулась Люси, чмокнув доктора Питтса в щеку, и потом, к моему ужасу, добавила: — В нем меня и похороните.

Итак, мы с братьями стали планировать званый вечер, который должен был состояться в День труда и на котором мы должны были объявить всему миру, что ремиссия Люси продолжается уже больше года. И пока мы делили между собой обязанности, меня почему-то утешал тот факт, что никто из братьев еще не в курсе, что белые клетки опять пошли в наступление. Кровообращение Люси пугало нас своим коварством, и хотя мы знали статистику смертности от этого заболевания и воспринимали это как на интеллектуальном, так и на примитивном уровне, мы никогда не зацикливались на том факте, что наша мать может умереть, что однажды она может нас покинуть. Поскольку Люси родила нас, будучи совсем юной, мы воспринимали ее скорее как старшую сестру и подругу. Чем старше мы становились, тем больше удивляла нас сложность ее характера, и мы никогда не смогли бы описать свою мать двумя-тремя гладкими, затертыми фразами. Если бы мы вынуждены были это сделать, то в результате, без сомнения, получили бы описания пяти различных женщин из разных широт — нет, из разных солнечных систем. Люси гордилась своей загадочностью, неуловимостью и тем, что ее создала ночь. Она заплакала, когда мы рассказали ей о званом вечере, который готовим в ее честь.