Я снова начал бороться со злой своей судьбой. Новое лечение поглотило все, что у меня было. Голос как будто бы вернулся. Он был слабее и с хрипотцой. Через три месяца болезнь меня опять свалила с ног. На этот раз прославленный миланский ларинголог, который помог сохранить голос многим оперным знаменитостям, прямо сказал, что петь я больше не буду. У меня было какое-то вирусное воспаление голосовых связок, лекарства от которого еще не изобрели. В лучшем случае голос восстановится до такой степени, что я смогу нормально говорить.

Домой я вернулся нищим. Единственным имуществом, которое осталось от прежних блестящих времен, был небольшой домик на Охоте. Там жила жена с детьми. Теперь вместо знаменитого и богатого певца в домике поселился человек, превратившийся — и морально, и физически — в развалину. Без профессии, без заработка. Даже учителем пения, как это бывает под старость со всеми оперными артистами, я стать не мог.

Не всякая любовь выдержит такое испытание.

Любовь моей жены его не выдержала. Но нас связывали дети. Девочка и мальчик. Им было тогда пять лет и три годика. Думаю, что только поэтому Барбара от меня не ушла. А может, просто жалела меня?

Два года я ничего не делал. Просто был не в состоянии взяться за какую-нибудь работу. Как по состоянию здоровья, так и в результате психической травмы. Уж больно с высокого коня я слетел, чтобы не ушибиться. Жена выступала в театре, все с большим успехом. Звездой она не стала, но ее ценили как способную и трудолюбивую актрису. На свое жалованье и побочные заработки она содержала дом. Нам пришлось очень туго, и Барбара вкалывала с утра до ночи, чтобы связать концы с концами и чтобы дети ни в чем не нуждались.

Надо отдать ей должное. Даже в это трудное время я не слышал от нее ни слова жалобы. Ни одного упрека в том, что все деньги я потратил на лечение, пользы от которого не было.

Спустя два года голос начал восстанавливаться. Конечно, не певческий голос. Но я уже мог громко и внятно говорить. Немного успокоились и нервы. Теперь надо было как-то приспосабливаться к новой ситуации.

Мой старый друг Збигнев Дербич стал тогда директором театра «Колизей». Профессии я не имел, а работать было надо. Не мог же я оставаться на содержании у жены. Да и не хватало ее заработка на наши нужды. Я связался с Дербичем и возобновил знакомство. После возвращения домой я ни с кем не встречался. Поначалу вообще не выходил из дома, только в маленький садик неподалеку. Я попросил Збигнева взять меня на работу в театр, хотя бы помощником машиниста. Свободных мест не было, но старый друг пристроил меня в секретариат «для выполнения отдельных поручений». Там я прослужил три года. Технической и административной стороны театра, а тем более драматического, я совершенно не знал. Я имел раньше дело с оперными театрами, у которых несколько иная структура.

Понемногу я овладевал новой для меня профессией администратора.

На четвертый год службы в «Колизее» меня назначили на освободившееся место помощника режиссера. Сперва временно, с испытательным сроком. Выяснилось, что с этой трудной, ответственной и чаще всего недооцениваемой работой я справляюсь неплохо. Дербич не стал искать другого помрежа и оставил место за мной.

Когда Дербич ушел из «Колизея», я остался в театре. Збышек хотел меня взять администратором во Вроцлав, но я не согласился расстаться с женой и детьми. Барбара тогда выступала в Национальном театре и не собиралась уезжать из Варшавы в провинцию. Я остался в «Колизее», и мои отношения с новым директором, Станиславом Голоблей, поначалу сложились вполне нормально, если не считать того, что новый хозяин «Колизея» имел скверную привычку делать из помрежа козла отпущения в случае всяческих промахов и недосмотров. По мнению Голобли, даже если пугач не выстрелил в день показа для прессы, виноват в этом не кто иной, как помощник режиссера.