Тем удивительнее было в этот час увидеть человека, спускавшегося по тропе к берегу с быстротой мальчишки-акробата либо с беспечностью слабоумного, не ведающего опасности. Меж тем зрелый возраст его явно опровергал первое предположение, а лицо с печально-сосредоточенным выражением противоречило второму.

Миновав последний поворот тропы, он сошел на берег и приблизился к самой воде. Морской горизонт был пустынен, не оживленный ни четырехугольным парусом торгового судна, ни легким силуэтом боевой галеры; однако человек на берегу вглядывался в даль так упорно и пристально, точно различал среди волн таинственные знаки, смысл которых страстно силился понять. По-видимому, в конце концов послание стихии опечалило его, ибо человек побрел затем в тень скалистого уступа, ссутулившись и опустив голову, причем каждый шаг будто прибавлял ему год жизни. Добравшись до углубления в скале и опустившись на гладкий валун, он погрузился в суровое раздумье — в точности подобно старцу, готовящемуся вскоре представить Всевышнему отчет о своем земном пути.

Однако суетные помыслы, похоже, еще гнездились в его душе: из груди его временами вырывался невнятный звук, а руки закрывали лицо, будто в порыве нестерпимого стыда.

— Ничтожные! — вдруг горестно вскрикнул он, вскочив с места так проворно, точно камень жег его тело сквозь потрепанный плащ. — О Господи, в милосердии своем не лиши справедливого возмездия тех, что прожили, не исполнив Твоей воли и не свершив достойного!

И он принялся большими шагами измерять полоску берега между двумя скалистыми уступами.

— Мессер Данте! — послышалось в это время из-за гребня скалы. Человек остановился и повернулся.

Еще одна фигура показалась на тропе, ведущей вниз. Скупая неловкость движений выдавала в ней человека несомненно почтенных лет, а достоинство осанки и пышность костюма — состоятельного синьора.

В ту же минуту названный Данте вновь обрел молодое проворство и устремился навстречу старцу, чтобы помочь тому преодолеть спуск. Молча осторожно подвел он престарелого спутника к валуну, с которого недавно вскочил сам, и почтительно отступил в сторону.

— Вы осунулись и похудели, друг мой, — промолвил синьор, вглядываясь в лицо собеседника, — даже мои слабые глаза замечают это. Не приказать ли Джованни подать к обеду старого тосканского вина? Говорят, оно оживляет кровь и прогоняет заботы.

— Благодарю вас, синьор маркиз, — отвечал Данте, — но я вполне здоров. Заботы же и печали поистине не способны ужиться под гостеприимным кровом Моруэлло!

— И потому вы каждый день покидаете его, чтобы до ночи пробыть в обществе безжизненных камней? — лукаво прищурился маркиз; но, не дождавшись ответа, со вздохом перевел взгляд на море.

— Говорят, флорентийский караван купцов-суконщиков проходил здесь вчера на рассвете, — негромко проговорил он, словно бы обращаясь к самому себе. — В нашу бухту они не зашли.

Лицо Данте вспыхнуло сквозь загар, но он тут же опустил голову, не вымолвив ни слова.

— То были не истинные флорентийцы, потомки славных римлян, — продолжал маркиз, обернувшись и гневно глядя прямо в лицо Данте, — а грязные торгаши, пасынки великой Фьоренцы! Ибо нет на свете такой матери, которая не гордилась бы доблестями собственного сына!

— Но я вовсе не… — начал было Данте, но старик перебил его, сурово возвысив голос:

— Ваше слово, мессер Данте, вы скажете в тот день, когда достойнейшие из граждан великого города явятся сюда с бумагой, украшенной гербовой печатью Флоренции! Когда они будут молить вас о прощении от имени всех земляков, в ком жива еще гражданская доблесть! Только тогда вы, быть может, найдете в душе столько великодушия, чтобы простить их и вернуться на родину, а уж там принять все те почести, которых достойна ваша божественная — да-да, божественная поэзия!

Долгая речь утомила старика, и он сделал Данте знак подойти поближе, чтобы помочь ему сесть поудобнее.