В наряд ходили чуть ли не через день. Не любили ходить на кухню и дежурным на каптерку. Любимый наряд был на «бильярд» — дневальным по конюшне. Там вместо кия — метла, а из начальства — дежурный по части, который не так часто наведывается на конюшню. Три раза в день покормишь, попоишь, почистишь и остается немного времени на отдых. Дисциплина в то время была строжайшая — маршал Тимошенко сказал, все будем делать, как делается на войне. Из Нахичевани после принятия присяги нас перевели в кишлак Хок у подножья гор. Жили в дощатых неотапливаемых домиках по 10 человек: 5 наверху и 5 внизу. Зимой порою сапоги примерзали к полу, летом жара. В столовую, как бы мы ни уставали, строем и с песнями. Перед столовой у дверей стоял кто-нибудь из медицины и буквально впихивал каждому в рот таблетку акрихина. Кормили хорошо, но летом не съедали все и худели, зимой не хватало еды и поправлялись. Обмундирование давали на 8 месяцев, но уже на 5-6-й месяц у гимнастерок отпадал воротничок, у брюк поясок отгнивал, и старшина не успевал выдавать иголки, нитки, тряпки с остатков прежнего обмундирования, и мы скрепляли части обмундирования сами. С занятий приезжаем, спины у солдат белые — это высохшая соль от пота. Кино и радио у нас отсутствовали, привозили запоздавшие газеты, и их в свободное время зачитывали до дыр. Где-то в начале июня обратили внимание на опровержение ТАСС, где иностранная пресса предрекала скорую войну СССР с Германией. Наше правительство все это отвергало и объясняло перемещение наших войск переводом в летние лагеря. Произошел спор: одни говорили, что никакой войны не будет, мол, мы так сильны, что и в песнях поем: «Мы войны не хотим и врага разобьем на его же земле одним ударом». Другая, меньшая часть, с которой был и я, верили в скорую войну, судя по небольшим заметкам в нашей прессе о том, что и немцы скопили много техники и войск на нашей границе.

Каждый вечер старшина строил батарею и раздавал наряды. 21 июня в субботу на вечерней поверке ждем «подарков» от старшины, и каждый хочет, чтобы его пронесло от наряда, ведь в воскресенье хоть немного отдохнешь, а если в наряд, то только не в каптерку или столовую. Чем-то я старшине не угодил, и 21 июня мне и еще одному другу досталась каптерка.

Каптерка представляла собой глинобитное полуподвальное помещение, состоящее из двух отделений: в одной части было имущество старшины, в другой, с двумя маленькими окошечками, стояли кровать и столик — это был рабочий кабинет и спальня старшины. Крыта каптерка, как и все строения, глиной на плоской крыше.

Дневальные весь день на глазах у грозного старшины: чтобы он дал хоть минуту свободы, такого не бывает — у него много уздечек, стремян, шпор. Дает тебе тряпку, что-нибудь из этих ржавых изделий — сиди, бери песок в тряпку и чисть до блеска. И так без конца. Утром после подъема мы помчались в каптерку, старшина дал нам задание, а сам куда-то ушел. Мой напарник пошел с нашей батареей на завтрак, я — после его возвращения. На обед он тоже пошел первым, вскоре возвращается и говорит: «ВОЙНА!» Когда я подошел к столовой, то увидел непривычную картину. Солдаты и офицеры стоят кучками, как-то напряжены, и разговоры идут, конечно, о войне. Захожу в столовую, там та же картина — мало кто за столом, большинство стоит в проходах и говорит о войне.

Я все это слушаю, но сел за стол, там уже стоят полуостывшие бачки с первым и вторым блюдами, помню, что на второе была каша с колбасой. Колбаса у нас в меню была часто. Я сколько хотел, столько и съел второго и, переходя от одной группы к другой, выслушал все, что было известно нам на то время, а все известия пришли в полдень из штаба дивизии.

Наперед скажу, в чем права та пословица: все выпускники техникума, кроме меня, служили в войсках возле западной границы, там их и застала война, часть из них погибла сразу, часть попала в плен, а я в наказание служил на иранской границе, попал на западный фронт спустя три месяца, когда наши войска уже, как говорится, немного очухались и потери на фронте стали меньшими.