Доходим до первой избы, один из туляков шасть и в калитку, я за ним, другой меня за рукав — нельзя: один зайдешь — хорошо накормят, два — хуже, а четыре — совсем голодными выйдем. Вон домов много, иди и выбирай. Пошли дальше, зашел второй туляк, потом третий, а я дошел до конца улицы и никак не решался зайти. Возвращаюсь обратно, иду, понурив голову, и вдруг слышу приятный женский голос: «Солдат, здравствуй!» «Здравствуйте», — отвечаю. «Ты (сразу разговор свела на ты), может, кушать хочешь?» «Хочу», — отвечаю несмело. «Тогда заходи!» Тут я уже осмелел, она калитку открыла, зашел. Двор небольшой, но аккуратный, летом, видать, цвели цветы, дальше хозпостройки, слева в конце дома дверь, заходим в сени, слева опять дверь. Кухня и столовая вместе. В сенях темно, а в избе светло — 2 окна, справа печь и кочерги в углу, прямо — просторный стол. Слева стоит скамейка, справа — табуретка, чуть дальше на стене между окон большое зеркало и умывальник с тазом. Девица и говорит: «Ставь свою лушню (карабин у меня на плечах назвала «лушней»!) в кочерги и глянь в зеркало, какой ты грязный и небритый». Мне не надо было смотреться, я и так знал. «Раздевайся, умойся, побреешься, а тем временем мама приготовит завтрак. Мама! Вода горячая есть?» Та кивнула головой. Молодуха налила теплой воды в умывальник, я умылся, принесла бритву, побрился, а она все время рассказывает: «Сразу после свадьбы мужа забрали в армию, служил на границе, и не так давно пришла похоронка, проклятая эта война всю жизнь исковеркала! Он ростом, как и ты, да вы чем-то и похожи. Это его бритва, осталось три костюма — шерстяной, шевиотовый и бостоновый — можно примерить — как раз на тебя». Тут подоспел и завтрак, мама ухватом вынула большую сковороду, на которой шипело и шкворчало сало, колбасы домашние, рядом поставила тарелку с горой оладьев — аромат пошел по кухне, что аж голова закружилась! Молодуха сбегала в комнату, что выходила на улицу, и принесла чекушку с зеленой наклейкой «Московская водка». Я сел на скамейку, молодуха напротив на табуретке, распечатала чекушку, себе наливает рюмку, мне остальное в стакан, чокнулись, она сказала: «За встречу!» Я: «Угу». Во время нашей беседы она говорит, я молчу или «угу».

Как я ел, верней, закусывал, было бы интересно понаблюдать со стороны — голоден, выпил, да и еда (теперь такой нет), как говорил Райкин: «Вкус специфический». Она ест мало, а все рассказывает, несколько раз повторила о костюмах, сообщила, что у них с мамой есть корова, ножная швейная машинка, свинья с поросятами и кабан, к рождеству резать будут. Видит, с меня толку нет, опять сбегала в другую комнату, опять принесла такую же чекушку, опять так же разлила, опять выпили. Я уже голод уморил (наелся, видать). Она на матерь: «Мама, выкиньте лушню в колодец». Мама быстренько за карабин и к двери, я ее за руку — не надо! — и поставил наместо. Молодуха уже напрямую: вон у Таси живет уже сколько дней, у Веры, у… и начала перечислять, сколько вдов снова стали не вдовами. Я вижу, что уже засиделся и надо торопиться, встал, надел шинельку, фуражку, набрался храбрости и заявил: «Спасибо вам большое, остаться не могу, на обратном пути зайду». Маминого голоса за все время так и не слыхал, стоит у печи, работает рогачами, исполняет просьбы дочери, а дочь на прощание еще спросила: «А откуда ты родом?» Я ответил: «С Черниговщины». «Так куда же ты идешь, что ищешь, оставайся, скоро война кончится, мы съездим к твоим». Вышел, никто меня не провожал. Идти тем же путем обратно далеко, чего доброго и с немцем встретишься, а напрямик через огород — вон он рядом мост. Решил напрямик, вышел за сарай, а там через огороды глубокий противотанковый ров, влезешь — не вылезешь: грязь! Между собой жители общаются, и должна быть кладка, но где она? Из соседнего двора из сарая вышел «дед»: усы, бородка.