Вот и все, что я пока нашел. В первые века христианской эры Халкидика приходит в еще больший упадок: кроме римского ига полуостров испытывает массированные вторжения славян и болгар, а также пиратские набеги. Население постепенно покидает Афон. В V веке на улицах городов встречаются только статуи.

Собранных сведений хватит, быть может, чтобы написать страниц двадцать, не больше. Однако эта случайно подвернувшаяся тема уже успела запасть мне в душу, и забросить ее будет нелегко. Изучение отдаленнейшего прошлого Афона — своего рода разминка перед усилием, которое мне предстоит сделать, чтобы сосредоточиться на другом периоде, начинающемся с постройки первых монастырей, в X веке.

3.

Возможно, я зря смотрел на это исследование как на обузу. Кто знает? Быть может, мои познания об Афоне когда-нибудь мне пригодятся. Я был бы не прочь стать журналистом, хотя, вероятнее всего, мне придется посвятить себя преподаванию. Я убежден, что газеты редко открывают свои двери тем, у кого нет рекомендаций. Единственный из моих знакомых, у кого есть кое-какие связи в прессе, это Ситарас. Он выпускает на Тиносе ежемесячное обозрение и время от времени публикует статьи в «Авги». Завтра он должен приехать в Афины на день рождения Навсикаи. Ей исполняется восемьдесят девять лет.

Моя осведомленность об афонском монашестве уже принесла первые плоды — именно ей я обязан молниеносному развитию наших отношений с Янной. Эта набожная девушка изучает детскую психологию, должна получить диплом в этом году. У нее густые кудрявые волосы и голубые глаза. Единственный раз, когда я попытался погладить ее по щеке, в прошлом декабре (мы тогда ужинали в «Троянском коне», в таверне квартала Экзархия), она оттолкнула мою руку с такой яростью, что я даже испугался.

— Все вы одинаковые, — заявила она с отвращением.

Правда, к концу ужина она немного смягчилась, но я уже решил про себя, что это наш последний вечер. Позавчера, в понедельник, я увиделся с ней снова, в университетском кафетерии. Она сидела за столиком одна.

— Надо же, кто появился! — бросила она мне.

Я подумал, что лучший способ извиниться за долгое отсутствие — это упомянуть о своем исследовании.

— Пишу работу о Святой Горе, — объявил я ей довольно торжественно.

Она удивилась, словно считала меня если не безбожником, то, по крайней мере, скептиком.

— Ты? С чего бы вдруг?

Я попытался напустить на себя тот же сумрачный вид, что и Иосиф на фотографии.

— Почувствовал потребность лучше узнать наше духовное наследие, — сказал я в итоге, усаживаясь за стол.

— Со мной тоже такое было, несколько лет назад.

Она перевела взгляд на здание богословского факультета. На ней была черная кожаная куртка и светло-зеленая рубашка с воротником-стойкой. На шее по-прежнему висел серебряный крестик, который я заметил во время нашей первой встречи.

— Среди афонских монахов есть один перуанец, который принял православие и пишет стихи по-гречески.

Ее лицо просветлело.

— Правда? А я только про одного монаха знаю — про Паисия.

«У нее с моей матерью одни и те же сведения», — подумал я. Она без колебаний приняла мое предложение продолжить нашу беседу вечером. Прежде чем отправиться на свидание, я успел разузнать немного об этом Паисии, который провел свою жизнь отшельником и умер в 1994 году. Мы снова встретились в «Троянском коне».

— Лучший способ понять православие — это молитва, — сказала она мне с ходу. — Если не молишься, ничего не поймешь.

Ее волосы были подхвачены на затылке костяным гребнем. Никакого макияжа, только скромный аромат духов, показавшийся мне весенним.