В просторном пиршественном зале были одни мужчины: тетрарх, его военачальники, придворные и старшие офицеры. Пир подходил к концу. Рабы спешили по мраморному полу с кувшинами греческого вина. Вероятно, играла музыка, курились благовония, а темные завесы вздрагивали, когда туда-сюда проходили рабы.

Я не верю, что танец Саломеи был кульминацией оргии. Скорее всего, все было гораздо прозаичнее, рациональнее, преднамереннее. Мужчины остались в одиночестве. Мы знаем это, так как Саломея должна была выйти, чтобы посоветоваться с матерью; и можно быть уверенными: если Иродиада не присутствовала на пиру, значит, и другим женщинам этого не позволили. Итак, мужчины остались наедине со своим нервозным правителем, они пили вино и разговаривали, возможно, слушали Ирода.

Трудно забыть, что пируешь на вершине дикой горы, посреди пустынного и опасного края. Полагаю, многие из присутствовавших на пиру Ирода думали о дикости окрестных мест, о глубоких ущельях, тонувших в темноте. Они наверняка желали оказаться где-то в ином месте, а не на ужасной вершине Макера, у самых звезд, на плечах горнего мира. Здесь не было беззаботного гама Тиверии, не перекрикивались в темноте лодочники и рыбаки на озере, не пели птицы. В Макере было зябко и тихо. Даже пиршественный зал Ирода с цветными мраморными полами и ароматическими лампами походил на освещенный склеп на горной вершине.

Внезапно музыка зазвучала громче, раздвинулись завесы. И в свете ламп и жаровен появилась женщина. И мужчины, раскинувшиеся на ложах, с мозгами, затуманенными вином, мгновенно проснулись, но не от похоти или страсти, а от удивления и смущения. Потому что женщиной была Саломея, в жилах которой текла благородная кровь Хасмонеев.

Она медленно вышла на открытое пространство. Музыка нарастала. Бокалы опустели и вновь наполнились. Белое тело Саломеи повторяло движения танцовщиц Египта и рабынь Рима. Знатные придворные, высшие офицеры и военачальники видели зрелище, о котором и помыслить не могли: принцесса из дома Хасмонеев плясала перед ними; еврейские души должны были прийти в смятение. Но глаза стареющего Ирода загорелись интересом. Подобное унижение требовало особой награды. Музыка стихла, и по залу пробежал шепоток, ведь никто не смел аплодировать прежде, чем тетрарх подаст знак.

«Проси у меня, чего хочешь, и дам тебе».

Девушка, красота которой была прославлена далеко за пределами Рима, как тень заскользила по мраморному полу, а потом исчезла там, где ее ждала Иродиада. Потом она вернулась и потребовала жизнь Иоанна Крестителя.

«Царь опечалился; но ради клятвы и возлежавших с ним, не захотел отказать ей».

Отряд солдат вышел из дворца и направился по дороге к замку. Кованые подошвы звонко ударяли по мостовой, что вела к воротам крепости. Над головами солдат в ночной синеве сияли звезды, а далеко внизу можно было различить блики на поверхности Мертвого моря и очертания Иудеи. Палач с мечом вошел в темницу. Затем он вернулся с еще теплой головой Крестителя. И ночной ветерок ерошил ему волосы.

Они прошли обратно, по мостовой, к освещенному дворцу. Еврейские стражники в ужасе шарахнулись. Греки улыбались и начищали серебряное блюдо. Сквозь насыщенный дымом благовоний пиршественный зал они прошли к царю Ироду, поднесли ему голову Иоанна Крестителя на блюде. И древнее предание, которое невозможно подтвердить или опровергнуть, гласит, что Иродиада наклонилась и пронзила язык пророка шпилькой для волос…

Конечно, все могло происходить несколько иначе. Но кто скажет наверняка? Я могу лишь представить некие соображения и образы, пришедшие мне на ум среди руин Макера.

Тремя часами позже мы, совершенно вымотанные, спустились к горячим источникам Зерка Ма’ин. Солнце уже покинуло ущелье, которое оттого сделалось еще более пугающим.