– Чувствую, – подтвердил Снеговик. – И согласен: нечего наше добро зазря портить. Таскаешь на спине, таскаешь, а они поиграли и на следующий день забыли, или не понравилось и поломали…

– Это условие я для того добавил, чтобы волшебство получилось неожиданным, а то на радостях сразу бить начнут, – объяснил Дед Мороз. – Народ-то нетерпеливый, и, опять же, преграды требуются… – Он погладил бороду, поморщился. – И стишок какой-нибудь добавь, для атмосферы. На прошлой неделе на утреннике в двадцать четвертом садике очень хорошее стихотворение читала девочка Полина, вот его и запиши, как положено – посередине, столбиком. Шары упакуй да подбрось в какой-нибудь магазин – на полку, подальше в уголок… Будет им волшебство… Ох, будет.

– А как упаковать? В отдельные коробки?

– Нет, клади в одну, пусть сами разбираются, сами делят, раз такие умные. – Дед Мороз поднялся, подошел к двери, взял посох, стукнул им по полу и коротко, но торжественно произнес: – Повелеваю!

Белая пыльца мельчайших снежинок, появившаяся из ниоткуда, закружилась, замерцала, затем вытянулась в тонкую волнистую ленту и полетела к Снеговику. Остановившись над шарами, превратилась в золотистое облако, сверкнула напоследок, плавно опустилась на шары и исчезла.

Дед Мороз удовлетворенно кивнул, вновь прислонил посох к двери и радостно потер руки – настроение после исполнения задуманного явно улучшилось. Наколдовал-то хорошо, правильные снежинки получились: малюсенькие, но задиристые…

– Апчхи! – чихнул Снеговик и схватился за морковку, служившую ему верой и правдой много лет. Да, а что здесь такого? У кого-то нос, а у кого-то морковка. – Апчхи!

– Будь здоров, – улыбнулся Дед Мороз. – И давай следующее письмо, то, что со снегирем.

Алька Воробьева и ее великая любовь

В жизни решительной и дерзкой Альки такой человек был. Глеб Сергеевич Воробьев, ее отец. О, она бы никогда не призналась, что настолько нуждается в нем, что его мнение важно, что общения катастрофически не хватает… Дух противоречия давным-давно занял самые передовые позиции, и реальность воспринималась совсем под другим углом. Да и нелегко признаваться в слабостях, когда тебе уже двадцать два года и самостоятельность льется через край.

В раннем детстве Алька была любопытной, озорной, задиристой девчонкой, не терпящей вмешательства старших в свои важные дела. Самостоятельно одевалась и раздевалась, ела без лишних разговоров и редко морщила нос, говоря: «Я это не буду». Слопает все, что на тарелке, и бежит воспитывать молодежь – разгонит в песочнице малышню по углам, придумает какую-нибудь игру, раздаст каждому роль (ты – зайчик, а ты – белочка). И в конце всегда получается, что она самая главная и к тому же победила.

Школьные годы были действительно чудесными – Аля ловила знания на лету, умнела на глазах и… доводила учителей до отчаяния.

Только бы папочку вызвали к директору.

И вызывали.

Но бесполезно.

Во-первых, Глеб Сергеевич не умел обращаться с детьми, а уж тем более с подростками. Процесс воспитания был для него китайской грамотой, которую к тому же залили кофе и чаем одновременно. «Да, понял, да, всыплю», – с чувством говорил он, лишал дочь карманных денег, телевизора, ругал для порядка пять минут и мгновенно забывал о произошедшем, переключившись на дела личного характера. Альке казалось, что отцу тоже не мешало бы всыпать разок, хотя бы за то, что на каждое светское мероприятие он берет не только ее, но и очередную секретаршу – обязательно высокую, красивую, фигуристую девицу в откровенном платье.