Пока Алексей Григорьевич начинает очередные переговоры с карьерами, добиваясь выдачи руды с требуемым содержанием железа, я перечитываю выписанное из книги о КМА письмо академика Губкина по поводу аварии на шахте. Это было уже в 1936 году. Ворвался плывун, хлынула вода, затопило ствол. «В упорной борьбе со стихией величайшая заслуга принадлежит коллективу рабочих шахты № 1, из которых тт. Терентьев И. А. (сменный техник), Малыгин А. Г. (сменный горный мастер), Гнитнев Е. В. (электромонтер), горнорабочие — слесари Ковалев Ф. Г., Соленов С. Д., Кострыкин П. М. и крепильщик Нечаев Ф. Я. особенно отличились громадным личным мужеством и самоотверженностью. По пояс и по горло в холодной воде, в глубокой шахте, рискуя здоровьем… самоотверженно проникая в затопленные и забитые плывуном штреки… с риском для жизни обеспечивали правильное ведение очистных работ». Показываю выписку Малыгину.

— А-а… Было такое дело, действительно.

— Расскажите.

— Да ведь тут все сам Иван Михайлович описал, чего же еще? Все правильно. Риск, известно, был, только говорить тут особенно не о чем.

Кое-что он все же рассказал. Когда откачивали, был уже ноябрь. Вода — плюс четыре, как на реке перед ледоставом. Случилось так, что где-то под водой плотно, невылазно заклинился храпок, приемная часть насоса. Попробовали вызвать водолазов из Воронежа.

— Не хотят водолазы в шахту: темное, говорят, это дело, рискованное. Я — к ребятам: «Ну что делать? Надо самим кому-то нырять». Первым попробовал Кривошеев Иван Матвеевич, синим выскочил, как мертвец. За ним нырял Федя Захаров. Но не могут найти, в чем загвоздка. Тут стали мне реплики подавать: «Малыгину надо нырнуть, он сообразит, что к чему». Нырнул, нащупал храпок: запутался, треклятый, в железном балкончике. Стали нырять с гаечными ключами, ногами пробовали перильца отгибать, раскачивать. Три дня возились — отломали, освободили храпок, пошел насос в ход. Думали, воспаление легких схватим — ничего, обошлось. Главный инженер на радостях нам коньяк выставил, пять звездочек.

Напоминаю Алексею Григорьевичу: в одной из телевизионных передач, посвященных первым пятилеткам, промелькнул старый кинокадр: бригада, первой добывшая богатую курскую руду, собралась в шахте, у всех радостные лица.

— Тут такое дело… Открою вам секрет. Не в шахте нас снимали. В шахте по тем временам свету мало было. Вон там, у мастерской, насыпали руды. Мы встали в полной амуниции, главный ихний скомандовал, чтобы руки с кусками руды подняли и «ура» трижды прокричали. Но люди были те самые и руда настоящая, вот какое дело. Только не в шахте, а на дворе, перед механической мастерской. И бадью туда приволокли, был такой грех.

За окнами диспетчерской хохот, возгласы: рабочие парни идут мимо к центру города, на гуляние в парк. Пусто в управлении комбината. Радио разносит праздничную московскую передачу. А диспетчер — на посту, передает распоряжения, записывает, кого-то поздравляет, кого-то поправляет, заносит последние данные в графы сводки, беспокоится, что долго нет машины, которая увезла музыкантов и где-то застряла. Время уже к обеду, всюду накрыты праздничные столы. Не тоскливо ли Алексею Григорьевичу сидеть тут целую смену? Ведь отработал же свое с лихвой.

Малыгин вздохнул, сердито постучал пальцами по столу:

— Говорят: «Чего тебе не хватает? Пенсия у тебя — дай бог, горняцкая. Разводи сад, рыбалкой побалуйся». А я говорю: в чем тогда у меня смысл жизни будет? Ведь я всю жизнь в работе. Только на войну перерыв был. Начал подле Смоленска, в артиллерийском полку, дважды выходил из окружения.