— Ах, Дэвидсон, горе человеку, сердце которого в молодости не научилось надеяться, любить… и верить в жизнь!

В ту минуту, как я собирался проститься с ним, так как он выразил желание побыть некоторое время наедине с покойной, мы услыхали в кустах у пристани грубый голос, который спросил:

— Это вы, патрон?

— Да, я.

— Черт возьми! Я думал, что негодяй прикончил вас. Он принялся лягаться и едва меня не уложил. Я брожу тут уже с некоторых пор, чтобы вас разыскать.

— Ну вот и я! — неожиданно крикнул другой голос.

И мы услыхали выстрел.

— На этот раз он не промахнулся — с горечью сказал мне Гейст, входя в дом.

Я вернулся на пароход, как он меня просил. Я не хотел быть навязчивым в его горе. Позже, около пяти часов утра, мои малайцы прибежали сказать, что на острове пожар. Я немедленно поехал, конечно. Главное бунгало пылало. Мы вынуждены были отступить от нестерпимого жара. Два других дома вспыхнули один за другим, словно две пачки спичек. Ранее середины дня нечего было пытаться перейти конец мола, прилегавший к берегу.

Дэвидсон кротко вздохнул.

— Вы, я вижу, уверены, что барона Гейста нет в живых?

— Он… превратился в пепел, ваше превосходительство, — сказал Дэвидсон. — Он и молодая женщина с ним. Я полагаю, что он не смог перенести своих мыслей у ее изголовья… а огонь все очищает. Этот китаец, о котором я говорил вашему превосходительству, на следующий день, когда зола несколько остыла, помог мне производить раскопки. Того, что мы нашли, было достаточно для полной уверенности. Это неплохой китаец. Он сказал мне, что из сострадания — да и из любопытства тоже — последовал за Гейстом и молодой женщиной через лес. Он сторожил вблизи дома, покуда не увидел, как Гейст вышел после обеда и как Рикардо вернулся один. Тогда, стоя настороже, он решил, что недурно было бы пустить лодку по течению; он боялся, как бы негодяи не обошли вокруг острова, чтобы с моря обстрелять селение из револьверов и винчестеров. По его мнению, это были дьяволы, способные на что угодно. Он тихонько сошел на пристань; в ту минуту, как он ставил ногу в лодку, чтобы ее отвязать, волосатый человек, по всей вероятности спавший в ней, с рычанием вскочил, и Уанг выстрелом уложил его на месте. Тогда он оттолкнул лодку возможно дальше и убежал.

Настало молчание. Затем Дэвидсон снова начал своим спокойным тоном:

— Да примет господь то, что было очищено! Дожди и ветры позаботятся о пепле. Я оставил труп этого слуги, этого секретаря — не знаю, каким именем называл себя этот мерзкий бандит, — там, где он был, чтобы он разлагался на солнце. Его патрон попал ему, по-видимому, прямо в сердце. Этот Джонс, должно быть, сошел потом на пристань к лодке и к волосатому человеку. Я предполагаю, что он упал в воду нечаянно — а может быть, и нарочно. И человек, и лодка исчезли; мерзавец увидел себя совершенно одиноким; игра была проиграна начисто, и он оказался в полном смысле слова пойманным в западню. Кто знает? Вода в этом месте очень прозрачна, и я видел его труп, застрявший между двумя сваями, словно груда костей в голубом шелковом мешке, из которого торчали только голова и ноги. Уанг пришел в восторг, когда мы его заметили. «С этой мину ты, — сказал он, — можно спокойно жить на острове». И он тотчас пошел на противоположный склон холма, чтобы забрать свою жену-альфуроску и вернуться с ней в хижину.

Дэвидсон вынул платок и вытер лоб.

— Тогда, ваше превосходительство, я отплыл.