Очнувшись от приятного дуновения ветерка откуда-то сверху, я минут пять — десять лежал с открытыми глазами, не шевелясь и осмысливая все, что со мной произошло за последнюю неделю, шаря глазами по углам камеры в поисках кабура. Но его нигде не было, и это меня почему-то сразу насторожило. Еще не придя ни к какому выводу относительно своей дальнейшей участи, я все же отметил про себя, что камера мне почему-то нравится, хоть в ней и не было кабура — главной артерии тюрьмы.

Я лежал посередине сплошных нар, слева и справа от меня могли бы поместиться по два, а если прижаться потесней, — и по три человека. Прямо напротив была дверь. В правом углу стоял бачок с парашей, в левом — выпирала четверть круглой печи, доходившей до потолка и обогревавшей в зимнее время две камеры — мою и соседнюю; половина же этой печи выходила в коридор, оттуда ее и топили. Прямо надо мной было окно, судя по приятной утренней прохладе — без стекол, но зато с толстыми железными прутьями.

Но главным, конечно, был не интерьер этой камеры, а мой сокамерник, а точнее будет сказать, моя сокамерница — мышь. Мы с ней потом неплохо поладили. Я подкармливал ее хлебом из той пайки, что мне давали, она же развлекала мое мрачное одиночество тем, что выделывала всякого рода пируэты, а иногда и становилась на задние лапки. Но, услышав малейший шорох, стремглав проскальзывала в нору под нарами, и следующего ее визита приходилось ждать по нескольку часов. Вероятно, все зависело от степени ее голода и любопытства. Кстати, по части любопытства мышь, я уверен в этом, даст фору любой из представительниц прекрасного пола.

Что бы там ни было и как бы все ни происходило, но я, так же как и любой другой на моем месте, возблагодарил Всевышнего за то, что еще жив. В этой связи следует признать, что существует некая таинственная благодать, ниспосылаемая Провидением страдальцам, иначе ясность духа некоторых из них показалась бы невероятной тому, кто сам не испытал горя.

Некоторое время спустя после моего пробуждения, когда я смог осмотреться, насколько это было возможно в моем положении, и уже даже успел немного поразмыслить над превратностями судьбы, я услышал давно знакомый звук, который всегда ласкает слух любого арестанта. Это был стук мисок, а значит, прибыла баланда.

Я сказал «знакомый», а не «желанный». Как ни странно, я сам себя поймал на мысли, что есть не хочу. Не было того привычного инстинктивного бурчания как всегда пустого желудка, не сосало под ложечкой — ничего этого не было, хотя уже несколько суток я ничего не ел. Когда баландер остановился у моей камеры, я услышал, как заскрипела проржавевшая заслонка, закрывавшая шнифт, и голос баландера: «Командир, командир, подойди к четвертой камере, побегушник пришел в себя». Через несколько секунд, с хриплым лязгом упав наружу, открылась кормушка и в камеру ворвалась знакомая вонь баланды. Одновременно и почти в ту же секунду показалось заспанное лицо ключника. Глаза его, округленные и выпуклые, как у оглушенного карпа, вперились в меня, а губы тем временем повторяли банальное: «Ну что, очухался, беглец, благодари Бога, что еще жив, а не на погосте».

Я невольно улыбнулся и был даже уверен в том, что, если бы я чувствовал себя еще хуже, чем сейчас, все равно не сдержал бы улыбки. Уж больно смешон был этот лапотник, пытавшийся с помощью грозного голоса и посредственной мимики изобразить ярого и непримиримого мента.

К счастью, это было не так, и впоследствии мы с ним вполне поладили, ибо в сущности своей дубак был неплохим малым — простым и добродушным деревенским парнем. К сожалению, такие люди здесь в надзоре за изолятором и БУРом долго не задерживались. Их переводили куда-нибудь подальше от этих «злачных» мест, например в хозчасть, стоило только проведать начальству о мягкости характера и доброте их души.

Несколько дней меня никто не трогал, и я уже было подумал по наивности, что, пойманный, потерял для легавых всякий интерес.