Над верхней губой у него родинка. Хочется до нее прикоснуться пальцами, увериться, что она настоящая, а не какая-нибудь соринка… и сами губы его, жесткие, красиво очерченные, как у батюшки на картине… Лейла днями могла возле картины в детстве стоять и шептать:

— Батюшка, красивый… а мой муж тоже будет красивый…

— Будет, доченька, будет, — смеялся батюшка, и Лейла прижималась к его плащу, чувствуя крепкую смесь запаха табака и лошадиного пота. Губы незнакомца слегка дрогнули, сложились в злую улыбку. Родинка дернулась…

— Мы идем или нет? Он подал руку, и Лейла оперлась на его локоть, чувствуя себя неуверенно и счастливо одновременно. Незнакомец поднял с земли нечто, оказавшееся прикрытым тряпкой фонарем, и они обошли угол, остановились у глухой стены…

— Дверь, — сказал он, оглядываясь.

— Где? — прошептала Лейла, пялясь в слабо освещенную каменную кладку. Мужчина шагнул вперед, провел рукой по едва видимой в кладке трещине, и Лейла вновь с трудом удержала крик: трещина начала на глазах разрастаться, в ней показался свет, и вскоре в стене ярким пятном высветилась дверь, а на фоне двери — страшная фигура.

— Кто? — спросила фигура, оказавшаяся неприятно пахнущим и неопрятно одетым верзилой.

— Девушку привел, — голос незнакомца был на диво тихим и подобострастным, — новенькую. Верзила шагнул вперед, откинул капюшон Лейлы на плечи, подвинув фонарь так близко, что в глаза брызнуло светом, а в нос — запахом горелого масла.

— Хороша, — присвистнул верзила. — Хозяин обрадуется. Заходи. Внутри оказалось тесно, темно и душно. Незнакомец фонарь совсем затушил, взял Лейлу за руку и повел по коридору. И как только видел, куда идти? Но шел уверенно… Поворот, запах сдобы. Еще поворот, ступеньки вниз, влево и яркий, красный свет в глаза… и вновь рука в перчатке затыкает рот, а незнакомец вжимает ее в стену, грубо, безжалостно. И шепчет на ухо:

— Тихо.

Лейла подчинилась. А когда ее отпустили, осторожно заглянула в ярко освещенное помещение. Окруженный свечами алтарь, на алтаре крестом привязанная обнаженная белокурая девушка, и стоявший рядом Арис в золотистой хламиде. Так близко… крикнешь, и услышит. Но не хочется кричать, потому как обычно бледное лицо Ариса горит теперь лихорадочным румянцем, в глазах — зверское выражение, а на губах незнакомая улыбка, что пугает… А рядом стоит незнакомец в красной хламиде, и в душе Лейлы холодеет. Она уже видела одного такого, мельком, на улице. Они тогда от батюшкиного знакомого возвращались, через площадь ехали, ну карета в толпе, как муха в сметане, и завязла. Лейла в окошко выглянула, а тут толпа и взревела… довольно так. А там, посреди площади, помост. На помосте — костер, а в костре такой вот… в красной хламиде корчиться.

— Кто он? — прошептала Лейла, прижавшись испуганно к отцу. — За что?

— Чернокнижник он. Верь мне, девочка, заслуживают они смерти. Воспоминания исчезли. Лейла сглотнула, и уже сама прижалась к незнакомцу. Она не хотела смотреть на того страшного, в хламиде, но не могла отвести от него взгляда.

— Она недолго выдержит, — сказал чернокнижник, с сытой улыбкой поглаживая бедро жертвы и бормоча под нос непонятные Лейле слова.

Показалось, вдруг, что воздух загустился. Девушка на алтаре застонала, долго, протяжно, выгнулась дугой, а Лейла задрожала, еще сильнее прижимаясь к незнакомцу. Она почти физически чувствовала, как жизненные силы жертвы серебристыми ручейками текут к страшному человеку в хламиде…. так нельзя. Лейла знала, что так нельзя…

— Ничего, — ответил Арис.