— И отец был настолько разочарован, что предпочел нас оставить.

В глазах Ванды появилась тревога.

— Ты второй раз произносишь это ужасное слово — разочарован. Я же говорила тебе, Августа, он просто искал спокойной жизни. И ушел потому, что знал — он никогда не получит ее рядом со мной. Я просто сводила его с ума, — Ванда рассмеялась. — Участвовала то в уличных беспорядках, то в маршах протеста. Если это происходило в городе, где мы жили, я и вас брала с собой, но обычно это бывало далеко. Отец постоянно вносил за меня залоги, вызволяя из тюрьмы. Это были шестидесятые годы. И семидесятые тоже. Он просто наелся всего этого больше, чем смог переварить. Но отец ни в ком не разочаровывался. Даже во мне. Он говорил, что гордится моей работой, моим отношением к жизни. Просто он хотел совсем другого — и поэтому ушел.

— Отец знал… обо мне? Об операции?

— Понятия не имею. Я давно потеряла с ним связь. И это грустно. Иногда я жалею, потому что знаю — он очень гордился бы тобой. Так же, как горжусь я.

Горжусь? Так Ванда гордится ею до сих пор?! Августа недоверчиво покачала головой, водя ложкой по тарелке.

— Не знаю, как это получилось, — Ванда говорила, продолжая есть суп. — Но когда он ушел, ты уже играла на скрипке лучше, чем это когда-либо получалось у него. И это очень нравилось отцу.

И снова они ходили вокруг да около темы ее неудач. Говорили о жизни до и жизни после, но не о самом провале ее карьеры.

— Мама, — оставив в покое ложку, Августа положила руки на стол. — Я ведь провалилась с позором. Свела на нет всю твою работу. Все эти стипендии, которые ты для меня добывала, прослушивания, учителя… переезд в Нью-Йорк, время, деньги, твои надежды и мечты. Я все это растратила зря. Я подвела тебя. — Августа сглотнула подступившие слезы. Ей было очень больно, но в то же время она испытывала облегчение, впервые высказав все это вслух. — Прости меня за это. Мне действительно очень жаль.

Ванда отложила сандвич и энергично замотала головой:

— Ты ни разу не разочаровала меня, юная леди. Наоборот, ты всегда была источником вдохновения. — Теперь настал черед смутиться Августе. — Ведь это не я выбивала тебе стипендии, дорогая. Ты зарабатывала их. Все, что я сделала для тебя, — это дала возможность развивать свои способности. Остальное твоя заслуга. Это ты репетировала по многу часов, совершенствуя свой талант. Ты поражала своими способностями учителей. Вовсе не я. Ты так красиво играла на скрипке и так переживала, когда что-нибудь шло не так. А я могла только стоять рядом и наблюдать, чувствуя собственную беспомощность.

— Беспомощность? — Снова это слово. Теперь Августа знала, что такое чувствовать себя беспомощной, когда близкий тебе человек испытывает боль. Кэрри Матракс тоже знала это. И Скотти.

Ванда снова принялась за суп.

— Поверь мне, нет ничего ужаснее, чем чувствовать, что ты бессильна помочь тем, кого любишь, — сказала она. — Я смотрела, как рушатся твои мечты, и так за тебя переживала. Но тебе всегда было тяжелее всех, потому что ты была очень к себе строга. — Лицо Ванды вдруг словно осветилось изнутри. — Но потом в один прекрасный день ты говорила: «Мама, я тут подумала…» — и устремлялась ловить следующую мечту. Это качество всегда поражало меня. Я никогда больше не встречала такой сильной и целеустремленной особы, как ты. Даже в последний раз, после операции. — Она посмотрела на дочь влажными глазами. — И потом, хотя все знали, что ты никогда не сможешь играть, как раньше, ты продолжала упражняться. Я думала, что умру, наблюдая за тобой. Ты так усердно работала.