Но яд уже проник в кровь, и стрелы Эдмунда весь день летели мимо цели.

Перед ужином он долго стоял у кроватки дочери, изучая черты спящего младенца, и яд продолжал действовать, разъедая душу. Ее волосы, обещавшие стать густыми и волнистыми, отливали в вечернем свете червонным золотом. Едва заметные бровки были прямыми и светлыми. Он взглянул на жену, молча сидевшую у окна. Ее брови были такими же темно-каштановыми, как и волосы, и изящно изгибались. У него же широкие черные брови почти сходились над переносицей.

— Ты выйдешь к ужину, — приказал он. Магдалена упрямо покачала головой:

— Только когда мой кузен соизволит нас покинуть.

— Ты пренебрегаешь обязанностями хозяйки и попираешь обычаи гостеприимства.

— Сенешаль и управитель вполне могут несколько дней обойтись без меня. Если у них возникнут какие-то затруднения, пусть приходят за советом.

— Как твой муж и господин, я велю тебе спуститься к ужину! — объявил Эдмунд, не ожидая, впрочем, что его требование возымеет хоть какое-то действие на жену. Он может из кожи вон лезть — с нее все как с гуся вода. Но, к его удивлению, Магдалена покорно ответила:

— Хорошо, господин, если вы так желаете…

У Эдмунда отвисла челюсть и глаза полезли на лоб. Ему следовало бы возрадоваться такой покорности, но он почему-то вдруг услышал собственный крик. Покраснев от гнева, он вопил, что его жене давно пора бы научиться послушанию и знать, где ее место и кто в доме хозяин. Магдалена молча склонила голову, и он вдруг почувствовал себя полным глупцом и, закрыв рот, долго и неловко переминался, прежде чем добавить:

— Мы пойдем к вечерне вместе.

— Как угодно господину, — ответила она все так же бесстрастно.

Еще более обескураженный и раздосадованный столь внезапной капитуляцией, он почти вылетел из комнаты. А Магдалена сдалась просто потому, что все это было ей совершенно не важно. Печаль и одиночество истерзали ее после отъезда Гая, и она больше не боялась кузена, вернее, страх больше не имел над ней силы.

Эрин и Марджери так обрадовались решению госпожи покончить с вынужденным затворничеством, что трещали как сороки, помогая ей одеваться. Если бы не они, Магдалене было бы абсолютно все равно, что надеть, но они были так возмущены намерением госпожи идти на ужин в той же простой тунике, которую она носила весь день, что пришлось сдаться и терпеть, пока они облачали ее в кремовый дамасский шелк и алое сюрко, отделанное серебристой лисой. Они расчесали и заплели ее волосы, перед тем как заправить их в золотые сетки, скрепленные надо лбом золотым венцом. Прозрачная белая вуаль закрывала плечи, оголенные низким вырезом платья.

Однако все старания служанок не могли скрыть темных кругов под глазами или добавить румянца бледным щекам. Шарль, увидевший ее впервые после отъезда Гая, был поражен какой-то неземной печалью, окутавшей еще совсем недавно живую, жизнерадостную, розовощекую женщину. Правда, эти перемены ничуть не умерили его похоти, ибо ни бледность, ни неподвижность не пригасили мощной волны чувственности, исходившей от нее.

Он следил за Магдаленой во время вечерней службы и подмечал растущее беспокойство ее мужа, взгляды украдкой, которые тот искоса бросал на жену, вопрошающие, тревожные взгляды мужчины, потерявшего уверенность. Шарль имел все основания быть довольным. Совсем немного осталось ждать, прежде чем муж начнет допрашивать жену, и вряд ли та в ее нынешнем состоянии найдет в себе силы убедить супруга в своей невиновности.

За ужином он изо всех сил старался угодить кузине. Она отвечала с обычной спокойной учтивостью, которую выказывала родственнику с тех пор, как взяла себя в руки после первой встречи. Но он, как всегда, чувствовал ее отвращение, брезгливую дрожь каждый раз, когда случайно задевал ее руку, передавая блюдо или берясь за большой половник в миске с супом.