– А он не сказал, на что она жалуется?

– У сеньоры Фортнум болит живот, – презрительно сообщила женщина.

Брак этот, видно, ей нравился не больше, чем доктору Хэмфрису.

Доктор Пларр поехал в имение вечером, когда спала жара. В сумеречном свете маленькие пруды по обочинам шоссе напоминали лужицы расплавленного свинца. «Гордость Фортнума» стояла в конце проселка под купой авокадо; тяжелые коричневые груши были величиной и формой похожи на пушечные ядра. На веранде большого нескладного бунгало перед бутылкой виски, сифоном и, как ни странно, двумя чистыми бокалами сидел Чарли Фортнум.

– Я вас заждался, – с упреком сказал он.

– Раньше не мог. А что случилось?

– У Клары сильные боли.

– Пойду ее осмотрю.

– Сначала выпейте. Я только что к ней заглядывал, она спала.

– Тогда с удовольствием. Пить хочется. На дороге такая пыль.

– Добавить содовой? Скажите сколько.

– Доверху.

– Я все равно хотел с вами поговорить, прежде чем вы к ней пойдете. Вы, наверное, слышали о моей женитьбе?

– Мне о ней сказал посол.

– А что именно он вам сказал?

– Да ничего особенного. Почему вы спрашиваете?

– Очень уж много ходит разговоров. А Хэмфрис со мной не кланяется.

– Ну, это вам повезло.

– Видите ли… – Чарли Фортнум запнулся. – Понимаете, она такая молоденькая, – сказал он; непонятно, оправдывал ли он своих критиков или каялся сам.

Доктор Пларр сказал:

– Опять же вам повезло.

– Ей еще нет двадцати, а мне, как вы знаете, за шестьдесят.

Доктор Пларр заподозрил, что с ним хотят посоветоваться не по поводу болей в животе у жены, а по куда более неразрешимому вопросу. Он выпил, чтобы хоть как-то заполнить неловкую паузу.

– Но беда не в этом, – сказал Чарли Фортнум. – (Доктор Пларр поразился его интуиции.) – Покуда что я справляюсь… А потом… всегда ведь есть бутылка, верно? Старинный друг дома. Это я о бутылке так говорю. Помогала и отцу, старому греховоднику. Нет, я насчет нее вам хотел объяснить. Чтобы вы не очень удивились, когда ее увидите. Она такая молоденькая. И к тому же застенчивая. Не привыкла к такой жизни. К дому, к слугам. И к деревне. В деревне ведь так тихо, когда стемнеет.

– А она-то сама откуда?

– Из Тукумана. Настоящих индейских кровей. У дальних предков, конечно. Должен вас предупредить: врачей она не очень жалует. Что-то с ними связано нехорошее.

– Постараюсь заслужить ее доверие, – сказал доктор Пларр.

– А ее боли, знаете, я подумал, уж не ребенок ли это? Или что-нибудь в этом роде.

– Она не принимает пилюли?

– Вы же знаете их, испанских католичек. Все это, конечно, одни суеверия. Вроде того, что нельзя проходить под лестницей. Клара понятия не имеет, кто такой Шекспир, зато наслушалась про этот, ну как его там, запрет папы. Но все равно, мне надо как-нибудь добыть эти пилюли, через посольство, что ли. Представляете, что там скажут? Тут их не купишь даже на черном рынке. Я-то, конечно, всегда пользовался тем, что надо, пока мы не поженились.

– Значит, брали грех на себя? – поддразнил его доктор Пларр.

– Ну, знаете, у меня с годами совесть задубела. Лишний грешок ничего не убавит и не прибавит. А если ей так приятнее… Когда вы допьете виски…

Он повел доктора Пларра по коридору, где висели викторианские гравюры на спортивные сюжеты, всадники падают в ручей, лошади заартачились перед живой изгородью, охотникам выговаривает доезжачий.