— Слышь… выживу!.. — прохрипел Павло. — На руках доползу, но не видать тебе Оксаны!.. Слышишь, гнида!..

Мирон снова придержал коня, обернулся… Они выросли вместе на окраине Киева, на Куреневке. Светловолосая сероглазая Ксанка, девчонка своенравная и драчливая, была единственной, кого куреневская пацанва приняла в свои игры, ей даже прозвище дали Гетманша… Бежали годы. Стала Оксана статной красавицей, самой завидной в Куреневке невестой. Из всех парней выделила она одного — Павло, и Мирон, давно и тайно в неё влюблённый, понял: не судьба. Понять — понял, но не смирился. Когда Павло ушёл на войну, стал он топтать дорожку к Оксаниному дому, из кожи лез, чтобы угодить Оксане, стать ей подмогой, прослыть нужным, необходимым, опорой. И втайне надеялся, что не вернётся Павло с войны.

А он вернулся. Раненый. С медалями на груди. И снова Мирон ждал, на что-то надеялся. Только не по его выходило: шагал Павле по жизни словно заговорённый. И уже когда у Ангела очутились, в какие передряги попадали — а все пули мимо. И вот — дождался…

— Никуда ты, Павле, не доползёшь. Все. Точка. — Мирон сунул руку за сорочку, вытащил кольт.

Павло повернулся к Мирону, глядел на него не мигая. Побелевшие губы ещё что-то пытались сказать, а рука тянулась к обрезу. Но Мирон видел — не дотянется, далеко, и рука слаба.

Он поднял пистолет и, почти не целясь, выстрелил. Постоял ещё несколько мгновений и, пришпорив коня, помчался по лесу.

…Эту сцену наблюдал лежавший неподалёку в кустах раненый ангеловский ездовой. Когда Мирон выстрелил, ездовой глубже сунул голову в траву и затих, притворившись мёртвым. Впрочем, Мирон его не заметил. Он торопился подальше от этой тихой поляны, поросшей печальными жёлтыми цветами.

Глава шестая

Огромный и усталый от многочисленных перемен город на днепровском берегу жил тревожно и оглядчиво, потому что упорно и неотвратимо к нему приближался фронт, вокруг рыскали банды. И киевлянам, отвыкшим от мирной устойчивости, казалось удивительным, что из поездов, с перебоями и опозданием прибывающих в город, ещё толпами вываливают люди.

На одном из таких неторопливых и горемычных поездов приехал в Киев Юра. На выходах с перрона пассажиров бдительно проверяли бойцы заградотряда, но на Юру внимания никто не обратил, его подтолкнули к выходу, и он оказался на привокзальной площади. Шум и гам висели над ней. Оборванные, юркие, быстроглазые беспризорники наперебой, стараясь перекричать друг друга, предлагали поднести вещи, какие-то женщины с мешками и корзинами с трудом отбивались от их услуг. Суетились извозчики и трогали. Лотошники, продававшие штучные папиросы, бублики, кровяную горячую колбасу, в розовую и белую полоску сахарные пальцы, браво нахваливали свой товар. В стороне деловито выравнивались шеренги отбывающих на фронт красноармейцев. И над всем этим ярко светило беспечальное летнее солнце.

Было жарко и, как показалось Юре, празднично, хотя на самом деле пыльная привокзальная площадь жила обычной суматошной жизнью и люди, загнанные в её толкотню, втиснутые в её беспорядочное движение, были озабоченными, усталыми, лишёнными приподнятой оживлённости, которая отличает праздники.

Юра добрался до цели. Ещё неделю назад этот город казался ему таким далёким, словно лежал за семью морями, но наконец Юра — один, совсем один, самостоятельно — одолел все, и вот он — Киев. А ещё жило в мальчике воспоминание о прошлых приездах в этот город с отцом и мамой; тогда папина сестра, Ксения Аристарховна, с мужем встречали их на вокзале, и начинался для Юры длинный, нарядный праздник с шумным катанием по Днепру на лодках, и конные прогулки по лесу, и чудесные вечера на даче в Святошино, и самые любимые его лакомства, и ещё многое, многое другое.