Я направился к небольшой лестнице, ведущей к воротам. Я был зол и испытывал неожиданное сочувствие к Вотрелю. Это было двоякое разоблачение. И вместе с тем я осознавал, что втайне всегда думал о подобном. Что же теперь? Разве я не должен радоваться, что она с ним расстается? Но вместо радости я четко понимал: она играет какую-то роль. Ладно, тогда я буду играть свою. Когда нужно, она, актриса в душе, может сердечно смеяться над своими домашними божками. Это похоже на богохульство, как будто актер в захватывающей сцене из какой-нибудь ранней романтической пьесы вдруг обернулся к публике и насмешливо сказал: „Эх, вы, простофили! Неужели не видите, какая это халтура?!“

Поэтому я закурил и вернулся к вилле, как можно громче шаркая ботинками.

Когда я постучался, за дверью послышался смятенный шум, а потом наступила мертвая тишина, пронизанная болезненным напряжением слов, которые никогда не будут произнесены. Дверь открыла пожилая женщина в капоре и переднике. Затем она скрылась. В комнате все еще чувствовалось напряжение, и его не снимали уютно мерцающие свечи в серебряных подсвечниках над креслами с голубыми подушками. С дивана спокойно поднялась Шэрон в серебристом платье; казалось, она целиком поглощена рассматриванием длинного столбика пепла на кончике сигареты.

— О! Проходите! Вы, конечно, знакомы с месье Вотрелем? — При слове „конечно“ ее ресницы слегка дрогнули, а голос едва заметно повысился.

Она подошла ко мне поздороваться, тихо обойдя отвергнутого Вотреля, который застыл возле камина как изваяние. Свечи бросали на его бледное лицо колеблющийся свет. Он держал в протянутой руке пачку листов с таким растерянным видом, словно его поймали на воровстве.

— Эдуар, положите их на полку, — улыбнувшись, предложила Шэрон. — Я посмотрю, когда будет время… Представляете, дорогой мой! Вотрель написал удивительно интересную пьесу! Правда, старина?

Я произнес несколько вежливых слов, положил шляпу на столик у двери, гадая о том, как рухнет отверженный Вотрель. А тот напрягал все душевные силы в попытке овладеть собой, так что вокруг воздух едва не искрился от напряжения, а странный и тихий смех Шэрон все только усугублял. Такой же смех я слышал однажды в Мадриде. Тогда во внезапно наступившей тишине бык медленно поднял голову и обвел арену налитыми кровью глазками — как сейчас Вотрель. Он сунул рукопись в карман, расправил плечи и медленно направился ко мне. Помню, я подумал: „Здоровый парень, не меньше ста восьмидесяти футов. Если двинет, то сразу свернет мне челюсть. Нужно держаться подальше от мебели…“ Какое-то мгновение его строгое лицо было обращено на меня. В кривой усмешке обнажились его редкие зубы, измученные глаза беспокойно забегали. У меня тяжело колотилось сердце, словно ударяясь о ребра. От возбуждения я весь дрожал, глаза застилало туманом. Он сделал еще шаг, и моя дрожь утихла, как по сигналу колокола. Я весь напрягся, ожидая удара… Он усмехнулся своей зловещей и презрительной улыбкой и издевательски поклонился. Затем с холодным и бесстрастным видом подошел к дивану и взял шляпу, трость и пальто.

— Я не намерен устраивать сцену ревности, — спокойно сказал Вотрель. — Это было бы глупо и бессмысленно. Надеюсь, мадемуазель, вы не станете возражать, если я выйду через заднюю дверь? Моя машина стоит в переулке за вашим домом.

После его ухода силы вдруг оставили меня, и все вокруг я видел словно во сне. Этот здоровенный парень мог запросто вышвырнуть меня из комнаты, но он колебался, будто испытывал какую-то внутреннюю горечь, какую-то бесполезность, которая, казалось, превращала всю его жизнь в цепь поединков, из которых он всегда выходил побежденным. Я почувствовал прикосновение Шэрон и опять услышал ее легкий тихий смех.

Мы больше не говорили об этом. Это ушло, исчезло в весенней ночи, как будто никогда не существовало.