Он положил бутерброд на стол, перебирая в голове возможные извинения вроде Я больше не буду и Клянусь, я сделал это всего один раз.
Родители сидели на диване, и он похолодел, увидев, что мать плачет, хотя, казалось, и пытается справиться с собой. На щеках у нее виднелись следы слез, она комкала в руке бумажную салфетку. Из носу у нее текло, и хотя она попыталась улыбнуться ему, ее плечи дрожали. До этого он видел ее плачущей только раз, когда она смотрела какой то фильм, в котором собака преодолевала несусветные трудности (иглы дикобраза) ради того, чтобы воссоединиться с хозяином.
– Что случилось? – спросил он, не понимая, как себя вести. Он знал, как можно утешить человека, но никогда еще этого не делал. В их семье не было принято открыто выражать свои чувства. В лучшем случае, если они были довольны им, отец мог пожать ему руку, а мать легонько стиснуть плечо. Так уж у них повелось.
Отец сказал:
– Умер твой дедушка.
– О, – выдохнул Уоллес, у него внезапно зачесалось все тело.
– Ты понимаешь, что такое смерть?
Нет нет, он этого не понимал. Он знал, что это такое, знал, что значит это слово, но смерть представлялась ему чем то туманным, она могла настигнуть только других, очень далеких ему людей. Уоллесу никогда не приходило в голову, что может умереть кто то, знакомый ему. Дедушка жил в четырех часах езды от них, в его доме всегда пахло кислым молоком. Он любил мастерить всякие штуки из банок из под пива: самолеты с пропеллерами, которые действительно могли летать, котят, которых подвешивали к козырьку над крыльцом.
И поскольку Уоллес столкнулся с понятием, еще не доступным его разумению, с его губ сорвалось:
– Его кто то убил?
Дедушка любил рассказывать о том, как он сражался на войне (Уоллес не знал, на какой именно, потому что не умел задавать уточняющие вопросы), и пользовался при этом такими словами, что мама Уоллеса начинала кричать на него, зажимая при этом Уоллесу уши, а потом говорила своему единственному сыну, чтобы он никогда не повторял их, потому что они ужасно расистские. Так что, если дедушку убили, он вполне мог понять это. Это имело бы глубокий смысл.
– Нет, Уоллес, – выдавила из себя мать. – Все было не так. У него был рак. И потому он не мог больше жить. Все… все кончено.
И в эту минуту Уоллес Прайс решил – как это часто делают дети, бесстрашно и раз и навсегда, – что он никогда не допустит, чтобы такое случилось и с ним. Дедушка жил, а потом его не стало. Родители горевали о нем. Уоллес не любил горевать, не любил расстраиваться. Вот он и подавил в себе это чувство, засунул его в коробку и запер на ключ.
* * *
Он медленно моргнул, возвращаясь мыслями к настоящему. Он все еще в деревне. Все еще с этой женщиной.
Мэй села перед ним на корточки, ее галстук свесился между колен.
– Все хорошо?
Он, не решившись заговорить, кивнул, хотя ему было крайне далеко до хорошего самочувствия.
– Это нормально, – сказала она, постукивая пальцами по своему колену. – Такое случается со всеми. Не удивляйся, если это повторится. Тебе очень многое придется усвоить.
– Откуда тебе знать? – промямлил он. – Ты же говорила, я у тебя первый.
– Первый, с кем я имею дело самостоятельно, – поправила его она. – А до этого я много, больше ста часов, практиковалась. – Ты можешь стоять?
Нет, он этого не мог. Но все же стоял. Ноги плохо слушались его, и он слегка покачивался из стороны в сторону, но потом, собрав волю в кулак, умудрился встать прямо. Из груди по прежнему торчал крюк, трос по прежнему слабо светился. Ему почудилось вдруг, что кто то легонько потянул за него, но полной уверенности в этом у него не было.
– Ну вот, другое дело, – обрадовалась Мэй и похлопала его по груди. |