– Я боялся, что ты рассердишься… Не берусь судить о твоем поступке, даже если ты действительно его совершила. Совратителю пятнадцатилетних девочек не всегда безопасно заниматься своим промыслом… Хорошо, я расспрошу тебя, тем более что ты сама настаиваешь на том. Перед тобой друг… исповедник (он невольно понизил тревожно звучавший голос)… Стало быть, ты не ночевала дома в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое?

– Что за вопрос!

– А отец?

– Разумеется, спал. Незаметно уйти из дому не составляет никакого труда.

– А вернуться?

– И вернуться, разумеется… Да в три часа утра его пушкой не разбудишь!

– А что было на следующий день, дорогая, когда они узнали?..

– Как и все, они решили, что это самоубийство. Папа поцеловал меня. Накануне он виделся с господином маркизом, и тот ни в чем не сознался. "А все-таки он струхнул!" – сказал папа, и еще он сказал: "С малышом что-нибудь придумаем – у Гале длинная рука". Они хотели с тобой посоветоваться, но я не захотела.

– Значит, и ты ни в чем не созналась?

– Нет!

– И тотчас по совершении своего… деяния… ты скрылась?

– Я только сбегала к пруду и вымыла туфли.

– Ты что-нибудь взяла с собой, унесла оттуда?

– А что бы я могла взять?

– Что ты сделала с туфлями?

– Сожгла в печи вместе с чулками.

– Я видел… я осмотрел труп, – продолжал Гале. – Полное впечатление самоубийства. Выстрел был произведен с такого близкого расстояния!

– Да, под самый подбородок, – подтвердила Мушетта. – Я была намного ниже его, а он шел прямо на меня… Он не боялся.

– Уби… покойный имел при себе какие-нибудь мелкие предметы… письма?

– Письма? – Жермена пренебрежительно пожала плечами. – Какие еще письма?

"Весьма правдоподобно", – подумал Гале и удивился, услышав свой собственный голос, произносящий эти слова.

– Вот видишь! – торжествующе вскричала Мушетта. – Я-то не сомневалась, что все это чистая правда. Пусть теперь приходит твоя Зеледа, вот увидишь, я буду вести себя, как паинька. "Здравствуйте, Жермена". (Она встала и сделала перед зеркалом реверанс.) – "Здравствуйте, сударыня…"

Но врач уже не в силах был сдерживаться. Тиски страха вдруг разжались, и он выпустил на волю ложь, как обложенный псами зверь изливает непроизвольно мочу, когда преследователи оставляют его наконец в покое.

– Твой рассудок помешался, – сказал он, испустив долгий вздох.

– Как?! – изумилась она. – Ты…

– Я не верю ни единому слову.

– Можешь не повторять, – проговорила она сквозь зубы.

Улыбаясь, он делал успокоительные движения рукой.

– Послушай, Филогон, – умоляюще начала она (выражение ее лица менялось еще быстрее, чем звук голоса). – Я лгала тебе, просто храбрилась. Да, я не могу больше ни жить, ни дышать, ни даже видеть свет дня, когда окружила себя такой чудовищной ложью.