Я сказал:

— В любом случае я их уберу, их тяжелый запах мешает сну, хотя в честь такого знаменательного дня могу и оставить.

Она сказала:

— Да, да, конечно… — но голос у нее был, как у человека, который говорит и не слышит своих слов.

— И ты даже не хочешь их понюхать? — спросил я.

Она ответила:

— Да-да, конечно, хочу.

И не понюхала, тут же забыла. Странная забывчивость для Дины, которая так любила цветы. Я напомнил ей:

— Ты их так и не понюхала.

Она наклонила голову к цветам.

Я сказал:

— Зачем ты наклоняешься, ты ведь можешь поднести их к лицу.

Она посмотрела на меня так, будто услышала что-то неожиданное. Та синева в ее глазах потемнела, и она сказала с легкой укоризной:

— А ты наблюдателен, мой дорогой.

Я ответил ей долгим поцелуем, потом закрыл глаза и сказал:

— Вот, Дина, теперь мы одни.

Она встала, с непонятной медлительностью сняла дорожную одежду и поправила волосы. Потом села и опустила голову. Я наклонился посмотреть, что она делает и почему так медлит, и увидел, что она держит в руках маленькую книжечку, из тех, что лежат у входа в католические церкви, раскрытую на заголовке: «Ждите своего Господа каждый час, и Он придет».

Я приподнял ее подбородок и сказал:

— Твой господин уже пришел, и ты больше не должна ждать.

Она с грустью выпустила книжечку из рук. Я прижался губами к ее губам, потом поднял ее на руки, положил на кровать и прикрутил фитиль лампы.

Цветы источали сильный аромат, и меня окутала сладкая темень. И тут я услышал чьи-то громкие шаги в соседней комнате. Я попробовал отвлечься от этого звука. Действительно, что мне за дело, есть там за стеной кто-нибудь или нет. Я его не знаю, и он нас не знает. А если даже знает, то ведь мы уже были под хупой и теперь законные супруги. Я еще сильнее обнял Дину и ощутил, что безгранично рад ей, и знал, что теперь она моя безраздельно.

Все еще держа ее в объятьях, я чуть приподнялся, чтобы прислушаться, не умолкли ли звуки за стеной. Но этот человек по-прежнему шагал и шагал там, не переставая. Эти шаги бесили меня, и мне вдруг пришла в голову мысль, уж не тот ли это чиновник, с которым моя жена была знакома до нашей свадьбы. Эта мысль ошеломила меня, и я с трудом удержался от грязного ругательства.

Дина почувствовала что-то.

— Что с тобой, друг мой? — спросила она.

— Ничего, ничего, — ответил я.

— Но я вижу, что тебя что-то беспокоит, — сказала она.

— Я уже все тебе сказал, — ответил я.

— Значит, я ошиблась, — сказала она.

Кровь ударила мне в голову, и я вдруг сказал:

— Нет, ты не ошиблась.

— Так что же с тобой? — спросила она.

Я сказал.

Она разрыдалась.

— О чем ты плачешь? — спросил я.

Она проглотила слезы и сказала:

— Распахни настежь окна и двери и сообщи всему миру о моем распутстве.

Мне стало стыдно своих слов, и я начал, как мог, утешать ее. В конце концов, она успокоилась и мы помирились.

С той ночи этот человек всегда стоял перед моими глазами, была Дина рядом или нет. Когда я сидел один, то размышлял о нем, а когда разговаривал с ней, то вспоминал его, и если видел цветок, то сразу вспоминал красные розы, а если видел красную розу, я вспоминал его — не такие ли цветы он обычно дарил моей жене и не по той ли причине она не захотела понюхать мои розы в ту первую ночь, что стеснялась нюхать при муже такие же цветы, как те, что ей когда-то дарил любовник. Если она плакала, я утешал ее, но в моем примирительном поцелуе мне слышался отзвук другого поцелуя — того, которым ее целовал другой.