Я не спорю – это действительно в духе бабушки. Опускаюсь на край кровати.

– Как твоя нога? Тебе дали хорошее болеутоляющее?

– Не нужны мне никакие лекарства, – отмахивается она. У мамы более заметный техасский акцент, чем у нас с папой, поэтому все, что она говорит, звучит очень дружелюбно. Она выросла в здесь, в Пламптоне, а папа переехал в Техас, только когда поступил в колледж. Те крупицы акцента, что у меня были, я растеряла через пару лет после переезда. Я по ним не скучаю.

– Как ты вообще сюда забралась?

– С помощью этих костылей. – Она играет бицепсами. – Врач сказал, что это будет сложно, но я справилась на ура. Не зря все-таки занималась с частным тренером.

– С каких это пор ты такой качок?

Она морщит нос.

– Мне не нравится, когда так шутят. Но для женщин постарше спорт очень полезен. Ты все еще набираешь часы на беговой дорожке?

– Да.

Бег, как правило, – единственное, что помогает мне окончательно не лишиться рассудка. Ну, относительно.

– Может, тебе разрешат ходить по моему пропуску, пока у меня травма… Особенно если я напомню, что решила с ними не судиться.

– Очень щедро с твоей стороны.

Мама похлопывает меня по руке.

– Я хочу, чтобы ты чувствовала себя свободно. Можешь ходить, куда захочешь. Я рассказала некоторым, что ты приедешь, так что никто удивляться не будет. Сейчас-то наверняка уже весь город в курсе…

– Наверняка.

– Надеюсь, ты погуляешь, со всеми пообщаешься… – Она все еще держит меня за руку, вид у нее взволнованный.

– Никто не хочет со мной общаться, мам.

– Конечно, хотят. И, думаю, лучше тебе не прятаться. Тебе ведь нечего стыдиться, правда?

Это искренний вопрос, требующий ответа. Мама постоянно, миллионом разных способов спрашивает, не убивала ли я Савви. Может, она думает, что, если спросить достаточное количество раз, я проболтаюсь-таки, что прикончила подругу. Ее упорство не может не вызывать уважения.

– Да, мне нечего стыдиться, – вру я.

– Правильно, дорогая. – Мама всегда так говорит, когда думает, что я вру. А она уверена, что я вру, когда говорю, что не помню ночи, когда Савви умерла. Она много лет добивалась от меня признания.

После того как я уехала в Лос-Анджелес, мама настаивала, чтобы я вернулась: «Если ты будешь здесь, может, что-то вспомнишь… Или тебе захочется чем-то поделиться. Ты видела, какой мемориал сделали для Савви?»

Она пробовала зайти через бога: «Ты должна исповедаться и раскаяться в своих прегрешениях, если хочешь в следующей жизни заслужить прощение».

Прибегала к логике: «Той ночью с Савви была только ты, так что, может, пора посмотреть правде в глаза?»

Уповала на чувство вины (это ее любимый способ): «Ты понимаешь, что сейчас чувствует ее семья? Они заслуживают хоть какого-то объяснения».

Моя мать ничего так не ждет, как моего признания в убийстве подруги. Не только потому, что считает, что это морально верный поступок, но и потому, что она идеально исполняла бы роль матери убийцы. Она стала бы звездой церкви. Толкала бы длинные речи о прощении. Написала бы книгу о том, как поборола вину, которую чувствовала, вырастив убийцу. Иногда мне кажется, что она больше злится из-за того, что я лишила ее такой возможности, а не из-за того, что я вообще-то (возможно) кого-то убила.