Со страшной неохотой Морлэнд передавал дела сыну, но по мере того как хозяину становилось все труднее управлять фермой, Роберт приобретал все большую власть. Морлэнд каждый день верхом выезжал в поля – он уже не мог подолгу ходить пешком, так как быстро выбивался из сил. Но на лошади он сидел прямо и зорко наблюдал за работой своих людей. Чем чаще его донимали боли, тем быстрее портился его характер, но работники старались относиться к Морлэнду терпимо, ибо каким бы грубым и несносным он ни стал, они все равно любили его за то, что он был справедливым и щедрым хозяином. Когда приступы были такими сильными, что Морлэнд не мог даже выйти на улицу, он в гневе и раздражении бродил по дому и каждые полчаса отправлял в разные стороны посыльных, чтобы знать, кто чем занимается.

В такие дни Роберту приходилось присматривать за всем самому, но он делал вид, что каждую свободную минуту прибегает за советом к отцу. Словно случайно рядом с Морлэндом часто оказывался и Джоб, чтобы поделиться со стариком свежей сплетней или сообщить последние новости, услышанные от людей, проезжающих по Великой южной дороге. Энис тоже устраивала так, чтобы Изабелла удирала от неё и на четвереньках заползала в комнату старика, а Анна просила разрешения ответить дедушке свой последний урок. При этом все домочадцы держались так, что у Морлэнда не вызывало ни малейшего подозрения, будто его жалеют или ему потакают. Иначе он пришел бы в дикую ярость.

Даже Элеонора, хотя и не могла заставить себя полюбить свекра, в глубине души питала к нему большое уважение. Было совершенно очевидно, что он смертельно болен и до сих пор жив только благодаря своей исключительной силе воли: буквально за несколько недель он стал седым как лунь и превратился в ходячий скелет, обтянутый кожей нездорового синюшного цвета. Все окружающие не сомневались, что Морлэнда гложут изнутри мелкие червячки – болезнь, которую не вылечить никакими снадобьями.

В тот день, когда Элеонора удалилась наверх и легла в постель, готовясь произвести на свет очередного ребенка, Морлэнд тоже упал на свое ложе и больше уже не вставал. Его кровать придвинули к окну, выходившему во двор, и, опираясь спиной на подушки, он мог смотреть на то, что делается снаружи, и видеть всех, кто спешит, в дом и покидает его; суета перед дверью продолжалась целый день, но Морлэнд наблюдал за ней без интереса, а скорее, с раздражением. Складывалось впечатление, что он к чему-то прислушивается, по крайней мере, так показалось Роберту, когда он как-то утром заглянул в комнату отца, чтобы в очередной раз сообщить старику, как идут дела.

– ...И я перевел сотню овец на вересковую пустошь на то время, пока Бен и Илинг не заделают дыру в ограде на пастбище. Отец, ты слушаешь меня?

– Да, да, – раздраженно ответил Морлэнд, не отрывая взгляда от окна. Одной рукой он гладил своего старого пса, Дураса, который сидел рядом с кроватью, положив голову на стеганое одеяло, и не сводил умных глаз с лица хозяина. – Я слушаю тебя. Что там у тебя еще?

Роберт поднапряг мозги.

– Жак готовит тебе на обед парочку голубей в молоке...

– При чем здесь еда? – перебил сына Морлэнд. – Ни о чем более интересном ты говорить не способен? У Джоба на языке гораздо больше новостей – может, мне послать за ним?

Эти слова заставили Роберта вспыхнуть, но он постарался скрыть обиду, помня о болезни отца.