— Продолжайте работать! — крикнул я, видя, что матросы на радостях бросили свои ведра. — Не забывайте, нам предстоит целых двадцать километров подъема!..

Это продолжалось еще около получаса. Наконец стрелка глубиномера достигла нуля.

Я кивнул Кутерьмину. Он понял меня с полуслова — надо было поскорее отдраить люк и освежить воздух.

Вода к этому времени уже была нам по грудь. Все продовольствие было безнадежно испорчено. Опасность захлебнуться сменилась не менее серьезной опасностью — умереть с голоду.

Кутерьмин вскарабкался по скоб-трапу, отдраил и откинул тяжелый чугунный люк.

В ту же секунду его выстрелило в воздух, как ядро из катапульты, — так сильно было давление пара, собравшегося в лодке за время наших спасательных работ.

Мы бросились на ходовой мостик, чтобы попытаться спасти боцмана. Я уже стал стаскивать с себя ботинки.

Но Кутерьмин, еще находясь высоко в воздухе, замахал мне руками:

— Не надо! — кричал он что есть силы. — Не над-да-а-а!.. Ошпа-а-ри-те-е-есь!

Только теперь мы обратили внимание на то, что над морем стоит густой и горячий туман. Одновременно всем нам почудилось, что где-то поблизости варится превосходная уха. «Начинаются голодные галлюцинации!» — подумал я с горечью.

Кутерьмин уже подплывал к лодке. Лицо у него было распаренное, красное, как после бани.

Он поднялся на борт, отряхнулся и первым делом скомандовал:

— Василий, ведро! Капитон, накрывай на стол!

Когда Василий принес ведро, Кутерьмин нагнулся и зачерпнул им забортной воды. Она была непривычно густая, дымилась и вкусно пахла ухой.

— Ничего удивительного, — объяснил Кутерьмин. — Мы попали в горячее течение Гольфстрим. Я в нем только слегка ошпарился. А для рыбы достаточно жарко, чтобы получилась самая настоящая уха.

— А лавровый лист? — спросил я. — Откуда посреди Атлантического океана лавровый лист?

Это оставалось для нас загадкой, покуда мы не вернулись в Кутаиси. Здесь, швартуясь у старой торговой пристани, я случайно узнал, что в том районе, где мы терпели бедствие, за день до нас пошел ко дну американский пароход, везший в Грецию, в порядке экономической помощи, пять тысяч тонн лаврового листа.

Как греки обошлись без американского лаврового листа — уму непостижимо.

В ПОДЗЕМНЫХ ГЛУБИНАХ

У кого бы узнать, чем наш знаменитый путешественник Н. М. Пржевальский кормил свою лошадь? Второй год бьюсь над этим.

Для меня этот вопрос далеко не праздный. Дело в том, что в прошлом году, в бытность мою в Средней Азии, обратил я внимание на красивую молодую лошадку с пышной гривой и хвостом до копыт, а сама такая беленькая, какими бывают только жеребята, за которыми очень хорошо ухаживают. Я погладил ее шелковистую холку, скормил ей бутерброд с чайной колбасой и отпустил обратно в колхозное стадо. В общем, как будто ничего особенного? Представьте же себе мое удивление, когда оказалось, что это была лошадь Пржевальского!

Если учесть, что Николай Михайлович скончался в 1888 году, и даже предположить, что его лошади тогда было всего два года, сейчас, в 1958 году, ей должно быть не меньше СЕМИДЕСЯТИ ДВУХ лет! Семьдесят два года и так превосходно сохраниться!

А моя Тетка, которой я так много обязан, с трудом дотянула до двадцати восьми, хотя я ухаживал за нею по самому последнему слову ветеринарной науки. Ах, какая это была лошадь! Редкой души, поразительной выносливости и отменного ума.

Во время одного из моих путешествий она дважды спасла мне жизнь.

Как-то, тому лет шесть назад, совершал я верхом небольшую прогулку по степным раздольям Южного берега Крыма и ночью вдруг провалился в одну из самых больших угольных шахт. Добыча в ней прекратилась еще до революции, и поэтому никто ее не охранял.