– …Нас презирают, боятся и ненавидят, но мы, палачи, считаемся орудием справедливости среди мира, полного зла и насилия…

Я уже хотел удивиться гладкой фразе с философским оттенком, как Монтре добавил:

– Это не мои слова. Так мне сказал один умный человек, удостоивший меня своей беседой. Правда, хорошо сказано?

– Хорошо, – согласился я с ним. – А главное, правильно.

– А люди избегают меня, смотрят со страхом, словно я прокаженный, только ведь убиваю не я, а убивает закон, – в его словах была слышна горечь.

– Это люди, а как церковь смотрит на работу палача? – задал я осторожно вопрос.

– Святая церковь дает нам полное отпущение всех грехов, совершенных при правильном исполнении своих обязанностей и праведном образе жизни.

– Правильное исполнение обязанностей. Это как понять? – поинтересовался я, начиная понемногу интересоваться неизвестными мне нюансами, которыми, похожа, полна профессия палача.

– Это значит, что применять пытки я могу только по указанию судьи и ни в коем разе мне нельзя причинять боль пытаемому по собственной прихоти.

– Тут ваша совесть чиста?

– Я чист. Могу поклясться в этом перед самим Господом Богом. Если я грешен, так только в том, что не до конца верю об уготованном мне месте в царстве божьем. Ведь как ни посмотри, я лишаю людей жизни, а одна из десяти заповедей гласит: не убий. Как тут быть? Да и люди в своем большинстве говорят, что гореть мне в геенне огненной. Кому верить?

«Да, логики здесь никакой нет, но надо поддержать мужика».

– Скажи мне: кто ближе к Богу? Церковь или люди, которые выдумывают всякие гадости, потому что боятся тебя?

– Конечно, церковь.

– Вот тебе и ответ на твой вопрос.

– Да и я так понимаю. Головой и сердцем понимаю, что не сам казню преступников, а суд и закон, но иной раз слышу от людей обидные слова, и горечь обволакивает душу. Проклятье палача! Клеймо Сатаны! Все они верят, что, коснувшись меня, на них перейдет проклятье! Это неправильно! К тому же мне доводилось слышать, что в чужеземных странах совсем другое отношение к палачам. Да я сам разговаривал с негоциантом из вольного города Гамбурга и своими ушами слышал, как тот рассказывал, что их палач считается уважаемым человеком в городе, а если кто его и боится, так только нечистые на руку люди. У нас, во Франции, почему-то все по-другому, и никто не может мне сказать, почему так выходит.

В его голосе слышалась неприкрытая душевная боль, это вполне можно понять, но что мне было удивительно, так это слышать от человека подобной профессии довольно здравые рассуждения.

«Стереотип. Палач – тупое животное и тому подобное. Ага! Как же! Нате вам, получите палача – мыслителя!»

Монтре явно ждал реакции на свои слова, поэтому я отреагировал так, чтобы ему понравился мой ответ.

– Я тоже не знаю, – сказал я. – Но если подумать, то к наказанию приговаривают судьи, а ты, мастер, выполняешь только то, что тебе скажут. Это же очевидно.

– Вот ты понимаешь, а другие нет. Им проще назвать меня убийцей. Они говорят, что я проклят, что попаду в ад, а стоит глашатаю объявить о казни на площади, как все эти добрые и уважаемые люди, которые так думают про себя, начинают об этом судачить, при этом с нетерпением ожидая дня казни. Как можно после этого говорить о справедливости?

Монтре, видимо, нравился мой живой интерес к тому, что он говорил, этому еще способствовало вино, которое он время от времени прихлебывал из фляги. Только я собрался ему посочувствовать, как он снова заговорил:

– И если бы только ругали, а то ведь даже напали, хотели убить.