|
Путь к пороку для женщины прокладывает не столько мужчина, сколько другая женщина. На уровне проповеди у Толстого иначе, но у художника — так. Причём во всех его романах. Для Наташи Ростовой подобной женщиной была признанная Элен, для Анны Карениной, матери 8-летнего сына, — мать Вронского, явно подавляющий индивид, а для 18-летней Кити женщин было даже две: только что вышедшая замуж как все графиня Нордстон и Китина мать. В своём чувстве ревности и неприязни к другой женщине, к той, которой сравнительно хорошо, пусть даже всего лишь по человеческим меркам, женщины не останавливаются ни перед чем, чтобы навредить. Их не останавливает даже материнское чувство. (Более того, можно говорить о том, что некрофильная «сваха» есть заместитель такой же матери, пусть по жизни и жухлой.) Желание навредить, как замечено, — характерное свойство всякой некрофильной женщины, яркой или жухлой, присуще практически всем, потому что число биофилок исчезающе мало. Ровно столько, сколько есть к ним их половинок.
* * * В.: Да, было так хорошо идти по берегу Яузы и слушать про Анну Каренину, Кити, княжну Марью, Наташу… П.: Разве слушать? Обсуждать! Я после таких обсуждений не успеваю записывать твои идеи. В.: Да какое обсуждение? Моей роли — никакой. Я — это лишь отражение тебя. П.: Не надо. Это я не успеваю за тобой идеи записывать. Вернее, дорабатывать до уровня словесного оформления. И ещё неизвестно, для кого полезней и приятней подобные обсуждения: для тебя или для меня! Да и вообще я тебе так благодарен… В.: За что? П.: За всё. За то, что ты существуешь. За то, что мы с тобой встретились. Ведь всё-таки это случилось после твоей молитвы. Хотя молился и я… Благодарен тебе за то, что стал так понимать Толстого. Так, как до встречи с тобой не мог и надеяться… Ведь если бы не рассмотрение тебя, если бы не было столь отчётливо сказано взять в руки Толстого, я бы ни за что не понял бы ни его, ни, главное, тебя… Да и самого себя тоже! Спасибо тебе… В.: И тебе… Только мне неудобно… П.: Что? В.: Что ты так за мной. В больнице. Ведь получилось, что самое трудное досталось тебе. Не родителям, не матери, не отцу, не брату — а тебе. Тебе было очень неприятно? П.: Нет… Я только в первый момент испугался, когда прихожу — а у тебя температура сорок, лежишь под капельницей и вдруг — теряешь сознание. Я тогда растерялся — бросился за медсестрой… Возвращаемся — а ты уже в себя пришла. Та только ушла — ты опять провалилась. В.: Представляю… Потом эта ночная рубашка в крови! Повязка… Потом рвать начало… П.: Всё ерунда. Хорошо я догадался руки тебе на виски положить. Сам до сих пор не знаю, почему я так сделал. Но положил и даже ни о чём не думал, ничего не представлял. А только температура у тебя тут же стала падать. Получаса не прошло — а уже стала 37,4 и выше уже больше никогда не подымалась. В.: Мне теперь с тобой за всю жизнь не расплатиться. П.: А ты разве будешь… э-э-э… стараться? В.: Буду. П.: Представляю… Рас-пла-тить-ся! Э-э-э… Ох, не тревожь ты моего воображения! А то я уже начинаю предвкушать!.. В.: А ты не предвкушай. П.: Легко сказать! Когда самая-самая из женщин рядом, то… В.: А ещё знаешь, когда в больнице мне было особенно хорошо? П.: Когда? В.: Когда ты мне принёс расчёт моего «несуществования». П.: Он тебе понравился? В.: Понравился. Прямо как будто теплом пахнуло. Домом. Родным-родным! Так хорошо стало. Силы прибавились. Как будто дома, рядом с тобой… П.: Правильно! А когда я, действительно, рядом был, в натуральном, так сказать, виде, — ты ссорилась! В. |
