— Я люблю тебя, — шепчет он, сжимая зубами мочку уха. — Я люблю тебя, Энджел.

Привычная волна ответного желания, истовой благодарности, готовности умереть, быть растерзанной на куски, если это потребуется для него, поднимается в ней. И вдруг все исчезает. Вместо этого — непривычное ощущение силы. Льдистая сосулька безразличия, восхитительная, бодрящая. Нет. Это неверно, он ждет от нее совершенно иного.

— Я люблю тебя, — тоже шепчет она, как обычно, но мысленно скрещивает пальцы в суеверном признании лжи. О господи, милосердный, спаси меня и помоги сохранить мне ребенка. Не меня он любит, а дитя мое ненавидит, не мной наслаждается, а болью, что мне причиняет, и сознает это; не корни хочет пустить, а выдернуть с корнем мой плод — и только. Я не люблю его. И никогда не любила. Это слабость. Мне нужно прийти в себя. И скорее.

— Не надо, — говорит Энджел, высвобождаясь, дерзкая, злая, по-ханжески тесно сжимая ноги. — Я беременна. Весьма сожалею, но я беременна.

Эдвард отпускает ее, отворачивается.

— Иисусе, ты можешь быть просто чудовищем. Настоящая садистка.

— Куда ты? — спрашивает она, спокойно и с любопытством. Эдвард одевается. Свежая рубашка, одеколон. Одеколон!

— В Лондон.

— Зачем?

— Там мне будут рады.

— Не бросай меня здесь одну. Пожалуйста, — неискренне просит она.

— Почему?

— Я боюсь. Мне страшно ночью одной.

— Ты никогда ничего не боялась.

Наверное, он прав.

Он хлопает дверью; рев мотора взрывает молчание ночи. Затем тишина смыкается снова. Энджел одна.

Топ-топ-топ, наверху. Как по команде. Взад-вперед. К бывшей кровати на чердаке, к исчезнувшему гардеробу. Шарканье: по полу волокут чемодан. Прощай. Я ухожу. Я боюсь здесь. Дом полон призраков. Кто-то вверху, внизу. О женщины во всем мире, знайте, ваши несчастья впитываются в стены, просачиваются сквозь пол, проникают сквозь потолок. Знайте, они не исчезнут, не испарятся, добрые времена не сотрут их с лица земли. Нет, никогда.

Сердце Энджел замирает — и начинает биться опять. Невротический синдром, сказал когда-то доктор отца. Это пройдет, когда она выйдет замуж и нарожает детей. Все приходит в порядок, когда женщина замужем и имеет детей. Это ее естественное состояние. Но сердце у Энджел по-прежнему неожиданно замирает — и опять начинает стучать, к счастью или к несчастью.

Она выбирается из постели, сует ноги в шлепанцы с тонкими острыми каблучками и идет на чердак. Откуда такая смелость? Отраженный свет проникает из коридора. Шаги умолкают. Она слышит только — что это? — шелест старых газет на сквозняке. Но вот пропадает и он. Словно крутится немой фильм. Маленькая усталая женщина в ночной рубашке неслышным шагом идет вниз по лестнице и останавливается, уставившись на Энджел, а Энджел глядит на нее. Лицо женщины в синяках.

Как я могу это видеть, бесстрашно удивляется Энджел, если здесь нет света?

Дрожащими пальцами она щелкает выключателем, и лампочка, как и следовало ожидать, освещает пустынную лестницу, покрытую нетронутым слоем пыли.

Энджел возвращается в спальню и опускается на кровать.

Я видела привидение, говорит она себе, пока хладнокровно. Но тут же страх заявляет о себе; ужас перед загадочными причудами мирозданья. Скорее, скорее! Она вытаскивает из-под кровати свой чемодан — еще с остатками свадебного конфетти на дне — и семенит, маленькими, резкими шажками, от гардероба к кровати, к комоду — и обратно, не упаковываясь, а спасая и возвращая.