Линор Горалик. Подсекай, Петруша
* * * Вся столица сияла, сияла да толковала, как Маруся над лесом летала да токовала. Вся станица слушала, слушала да кивала, как Маруся певала:
Да, допускаю, что будущее тревожно, но войско Твоё отважно. Из того, что нужно, многое невозможно и потому неважно. Всё, что от Бога, страшно. Всё, что от мамы, ложно. Всё остальное, в целом, совсем несложно: Смерть непреложна, Истина неизбежна.
У Маруси два пулевых, одно ножевое. Немцы её того — а она живая.
* * * Некуда податься. По вечерам они собираются на Чистых прудах у глухой стены. Сначала для вида перетирают о чём-нибудь: всё болит; жара; неусыпное око Начальства. Их всё прибывает и прибывает. Понемногу они облепляют стену. Напирают, толкаются, силятся оттеснить друг друга, садятся на корточки или, наоборот, встают на носки, чтобы умоститься втиснуться среди миллионов и миллиардов распластаться прижаться к стене ухом плотнее ещё плотнее и стоять так часами
слушать
как на той стороне живые топчутся и покашливают поджидая друг друга у глухой стены на Чистых прудах.
* * * Если за молоком или так, в поношенном до ларёчка, можно встретить девочку — восемь пасочек, два совочка, – у подъезда, у самого у крылечка.
Тело у неё щуплое, голова пустая. Вся она, словно смерть, любимая, словно смерть, простая, – и коса, и коса густая.
Вот она выбирает пасочку и идёт ко мне осторожно, так берёт документики, будто это важно. Фотография, биография, биопсия, копия. Это я, девочка, это я.
Голова у меня пустая, совесть чистая, ты моя.
* * * Оля болеет, Лёля её врачует. Оля встаёт и ходит, Лёля ног под собой не чует. Лёля в Оле души не чает, Оля Лёлю не замечает. Оля кончает, Лёля её качает. Никогда не ест, ничего не спит, не отворачивается. День и ночь у Оли в правом виске ворочается. Учит Олю работать училкою христаради. Держит её ум во аде.
* * * Смерть, возвратившись с кладбища, не проходит на кухню ужинать, а прямо в ботинках валится на кровать и быстро, обессиленно засыпает. Ты задерживаешь вилку в воздухе. Нужно пять-шесть секунд, чтобы приступ раздражения отступил перед аппетитом, –
как по утрам, когда она наваливается сверху и начинает елозить и целоваться.
* * * Через час душа откладывает карандаш и просит воды, просит тело зажечь торшер, чтобы ей не мыкаться в темноте, просит дать поспать, но не спит, смотрит на взвесь в воде, на себя в кольце подступающей темноты.
Через два часа душа заканчивает перечислять имена, говорит: "Ну-ну", просит тело открыть окно, тело шепчет: "Но…", но душа не слышит, — встаёт, кладёт карандаш, надевает ботинки и патронташ и идёт к столу. Ей уготован ужин. Тело молча стоит над ней, пока она умывает руки, собирает в папку листки, забывает знаки, символы, карандаш, торшер, сыновей и жён. |
