– Mesdames!.. Mesdames! – говорил Ромашов, изображая собою против воли любезного кавалера и расшаркиваясь во все стороны.

В это время он случайно взглянул на входную дверь и увидал за ее стеклом худое и губастое лицо Раисы Александровны Петерсон под белым платком, коробкой надетым поверх шляпы... Ромашов поспешно, совсем по-мальчишески, юркнул в гостиную. Но как ни короток был этот миг и как ни старался подпоручик уверить себя, что Раиса его не заметила, – все-таки он чувствовал тревогу; в выражении маленьких глаз его любовницы почудилось ему что-то новое и беспокойное, какая-то жестокая, злобная и уверенная угроза.

Он прошел в столовую. Там уже набралось много народа; почти все места за длинным, покрытым клеенкой столом были заняты. Синий табачный дым колыхался в воздухе. Пахло горелым маслом из кухни. Две или три группы офицеров уже начинали выпивать и закусывать. Кое-кто читал газеты. Густой и пестрый шум голосов сливался со стуком ножей, щелканьем бильярдных шаров и хлопаньем кухонной двери. По ногам тянуло холодом из сеней.

Ромашов отыскал поручика Бобетинского и подошел к нему. Бобетинский стоял около стола, засунув руки в карманы брюк, раскачиваясь на носках и на каблуках и щуря глаза от дыма папироски. Ромашов тронул его за рукав.

– Что? – обернулся он и, вынув одну руку из кармана, не переставая щуриться, с изысканным видом покрутил длинный рыжий ус, скосив на него глаза и отставив локоть вверх. – А-а! Это вы? Эчень приэтно...

Он всегда говорил таким ломаным, вычурным тоном, подражая, как он сам думал, гвардейской золотой молодежи. Он был о себе высокого мнения, считая себя знатоком лошадей и женщин, прекрасным танцором и притом изящным, великосветским, но, несмотря на свои двадцать четыре года, уже пожившим и разочарованным человеком. Поэтому он всегда держал плечи картинно поднятыми кверху, скверно французил, ходил расслабленной походкой и, когда говорил, делал усталые, небрежные жесты.

– Петр Фаддеевич, милый, пожалуйста, подирижируйте нынче за меня, – попросил Ромашов.

– Me, мон ами! – Бобетинский поднял кверху плечи и брови и сделал глупые глаза. – Но... мой дрюг, – перевел он по-русски. – С какой стати? Пуркуа?  Право, вы меня... как это говорится?.. Вы меня эдивляете!..

– Дорогой мой, пожалуйста...

– Постойте... Во-первых, без фэ-миль-ярностей. Чтэ это тэкое – дорогой, тэкой-сякой е цетера?

– Ну, умоляю вас, Петр Фаддеич... Голова болит... и горло... положительно не могу.

Ромашов долго и убедительно упрашивал товарища. Наконец он даже решил пустить в дело лесть.

Ведь никто же в полку не умеет так красиво и разнообразно вести танцы, как Петр Фаддеевич. И кроме того, об этом также просила одна дама...

– Дама?.. – Бобетинский сделал рассеянное и меланхолическое лицо. – Дама? Дрюг мой, в мои годы... – Он рассмеялся с деланной горечью и разочарованием. – Что такое женщина? Ха-ха-ха... Юн енигм!  Ну, хорошо, я, так и быть, согласен... Я согласен.

И таким же разочарованным голосом он вдруг прибавил:

– Мон шер ами, а нет ли у вас... как это называется... трех рюблей?

– К сожалению!.. – вздохнул Ромашов.

– А рубля?

– Мм!..

– Дезагреабль-с...  Ничего не поделаешь. Ну, пойдемте в таком случае выпьем водки.

– Увы! И кредита нет, Петр Фаддеевич.

– Да-а? О, повр анфан!..  Все равно, пойдем. – Бобетинский сделал широкий и небрежный жест великодушия. – Я вас приветствую.

В столовой между тем разговор становился более громким и в то же время более интересным для всех присутствующих.