Но она резко приподнялась с земли, села и нервно провела руками по лбу и по щекам, точно просыпаясь.

– Однако поздно. Пойдемте. Еще начнут разыскивать, пожалуй, – сказала она другим, совершенно спокойным голосом.

Они встали с травы и стояли друг против друга молча, слыша дыхание друг друга, глядя в глаза и не видя их.

– Прощай! – вдруг воскликнула она звенящим голосом. – Прощай, мое счастье, мое недолгое счастье!

Она обвилась руками вокруг его шеи и прижалась горячим влажным ртом к его губам и со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула к нему всем телом, от ног до груди. Ромашову почудилось, что черные стволы дубов покачнулись в одну сторону, а земля поплыла в другую, и что время остановилось.

Потом она с усилием освободилась из его рук и сказала твердо:

– Прощай. Довольно. Теперь пойдем.

Ромашов упал перед ней на траву, почти лег, обнял ее ноги и стал целовать ее колени долгими, крепкими поцелуями.

– Саша, Сашенька! – лепетал он бессмысленно. – Отчего ты не хочешь отдаться мне? Отчего? Отдайся мне!..

– Пойдем, пойдем, – торопила она его. – Да встаньте же, Георгий Алексеевич. Нас хватятся. Пойдемте!

Они пошли по тому направлению, где слышались голоса. У Ромашова подгибались и дрожали ноги и било в виски. Он шатался на ходу.

– Я не хочу обмана, – говорила торопливо и еще задыхаясь Шурочка, – впрочем, нет, я выше обмана, но я не хочу трусости. В обмане же – всегда трусость. Я тебе скажу правду: я мужу никогда не изменяла и не изменю ему до тех пор, пока не брошу его почему-нибудь. Но его ласки и поцелуи для меня ужасны, они вселяют в меня омерзение. Послушай, я только сейчас, – нет, впрочем, еще раньше, когда думала о тебе, о твоих губах, – я только теперь поняла, какое невероятное наслаждение, какое блаженство отдать себя любимому человеку. Но я не хочу трусости, не хочу тайного воровства. И потом... подожди, нагнись ко мне, милый, я скажу тебе на ухо, это стыдно... потом – я не хочу ребенка. Фу, какая гадость! Обер-офицерша, сорок восемь рублей жалованью, шестеро детей, пеленки, нищета... О, какой ужас!

Ромашов с недоумением посмотрел на нее.

– Но ведь у вас муж... Это же неизбежно, – сказал он нерешительно.

Шурочка громко рассмеялась. В этом смехе было что-то инстинктивно неприятное, от чего пахнуло холодком в душу Ромашова.

– Ромочка... ой-ой-ой, какой же вы глу-упы-ый! – протянула она знакомым Ромашову тоненьким, детским голосом. – Неужели вы этих вещей не понимаете? Нет, скажите правду – не понимаете?

Он растерянно пожал плечами. Ему стало как будто неловко за свою наивность.

– Извините... но я должен сознаться... честное слово...

– Ну, и Бог с вами, и не нужно. Какой вы чистый, милый, Ромочка! Но, так вот когда вы вырастете, то вы наверно вспомните мои слова: что возможно с мужем, то невозможно с любимым человеком. Ах, да не думайте, пожалуйста, об этом. Это гадко – но что же поделаешь.

Они подходили уже к месту пикника. Из-за деревьев было видно пламя костра. Корявые стволы, загораживавшие огонь, казались отлитыми из черного металла, и на их боках мерцал красный изменчивый свет.

– Ну а если я возьму себя в руки? – спросил Ромашов. – Если я достигну того же, чего хочет твой муж, или еще большего? Тогда?

Она прижалась крепко к его плечу щекой и ответила порывисто:

– Тогда – да. Да, да, да...

Они уже вышли на поляну. Стал виден весь костер и маленькие черные фигуры людей вокруг него.