Наступило неловкое молчание. Мистер Мак-Коркл покровительственно улыбался своему протеже. Прирожденный поэт смотрел так, как будто снова собирался пришпорить — не Пегаса, а самого себя. Редактор спросил, чем может быть полезен.

— Конечно, можете, — ответил мистер Мак-Коркл, — вот именно можете. Мильт, где эти стихи?

Физиономия редактора вытянулась, когда поэт извлек из кармана свернутую трубкой рукопись. Однако он взял ее в руки и машинально просмотрел. Это был дубликат подброшенных в редакцию стихов. Ответ редактора был краток, но внушителен. Мне жаль, что я не могу передать точных его слов, но из них следовало, что никогда еще столбцы «Вестника» не были так переполнены. Материалы первостатейной важности, имеющие отношение к экономическому прогрессу Сьерры и затрагивающие вопросы престижа округов Калаверас и Туолумна, дожидались своей очереди. Пройдут недели, пожалуй, месяцы, прежде чем весь срочный материал будет напечатан и «Вестник» сможет помещать в своих столбцах материал менее ответственного содержания. К тому же, заметил редактор с сожалением, поэзия решительно не пользуется успехом в предгорьях Сьерры. Датч-Флет не читает даже Байрона и Мура, а в Грасс-Вели существует предубеждение против Теннисона. Однако редактор взирал на будущее с надеждой. Может быть, года через три-четыре, когда в стране наладится жизнь…

— А что стоит напечатать эту штуку? — спокойно прервал его Мак-Коркл.

— Долларов пятьдесят, пойдет как объявление, — с живейшей радостью отозвался редактор.

Мистер Мак-Коркл вложил требуемую сумму в руку редактора.

— Вот это самое я и говорил Мильту. «Мильт, — говорю я, — не жалей денег, ведь ты прирожденный поэт. Тебя ведь никто не просит писать, ты по своей воле за это дело взялся, значит, надо платить. Вот по этому самому господин редактор и не печатал твоих стихов».

— Какое же имя поставить под стихами? — спросил редактор.

— Мильтон.

Это было первое слово, которое вымолвил прирожденный поэт за все время разговора, и голос у него был такой приятный и музыкальный, что редактор посмотрел на него с любопытством и подумал: нет ли у него сестры?

— Мильтон. А дальше?

— Это его имя, — вмешался мистер Мак-Коркл.

Редактор намекнул, что уже имеется другой поэт того же имени.

— Так, значит, их могут спутать? Плохо дело, — заметил Мак-Коркл глубокомысленно. — Что ж, ставьте полностью: Мильтон Чеббок.

Редактор сделал пометку в рукописи.

— Я сейчас же пущу стихи в набор, — сказал он.

Этим он, кстати, давал понять, что аудиенция окончена. Поэт и меценат рука об руку направились к выходу.

— Смотрите в следующем номере, — сказал редактор с улыбкой, отвечая на робкий, умоляющий взгляд поэта, и дверь за ними захлопнулась.

Редактор сдержал свое слово. Он немедленно стал к наборной кассе и, развернув рукопись, принялся за дело. Дятлы на крыше снова застучали, и через несколько минут лес зажил своей прежней жизнью.

В пустой, похожей на сарай комнате не было слышно ни звука, кроме возни дятлов на крыше да звяканья наборной линейки в руках редактора, собиравшего литеры в строчки, а строчки — в плотный столбец. Каково бы ни было его мнение о рукописи, этого нельзя было заметить по его лицу, которое выражало только непроницаемое равнодушие, свойственное его профессии. И, быть может, напрасно, потому что косые лучи заходящего солнца, которые к вечеру начали пронизывать прилегающий кустарник, нащупали и осветили засевшую под окном редактора фигуру — фигуру, сидевшую неподвижно уже не один час. У окна редактор работал бесстрастно и молчаливо, как сама судьба.