|
Это было устойчивое ощущение. Меня Ясик попросил остаться с ней в ночь накануне похорон, я читал Псалтирь до глубины ночи, и у меня было чувство какого-то торжества, конечно, и печали, горечи расставания, но вместе с тем света, который ей был присущ. Она как жила светло, порывисто, талантливо, так и умерла. И потому горечь расставания, в особенности у близких и друзей, всякий раз смешивалась с радостью и светом.
Арсений Рогинский А на письменном столе…
Я тоже оказался в квартире Наташи на следующее утро после ее смерти и, конечно, стал смотреть – а что на письменном столе? И на столе рядом с компьютером совершенно отдельно лежал польско-русский словарь Дубровского 1911 года, а рядом в стопочке – ее книжка «Мой Милош» и почему-то Галич на польском…
Михаил Новиков, известный как Ароныч Как я каялся перед Горбаневской
Мы с Толей Копейкиным сидели за столом в старой квартире Наташи Горбаневской на улице Робера Ленде. – Кайся, Ароныч, – сказал Копейкин и блеснул очками. – Ароныч, ты должен покаяться. Как всегда, к середине второй бутылки «Шато Бланьяк» Толя становился агрессивным. – За что каяться? – не понял. – И перед кем? – Да вот, – Толя кивнул на Горбаневскую, которая сидела на другом конце стола и правила перевод. – Она за тебя по тюрьмам и психушкам страдала, разрушала советскую власть, а ты в это время состоял в комсомоле, режим укреплял. Кайся, кайся, Ароныч! – Толь, так ты ведь тоже состоял… – пытался отбиться я. – Ну, я только на втором курсе вступил, а ты в школе. И ты по убеждению записался, а я по необходимости. Меня Ленка Курская уговорила, комсорг нашей группы. Я думал, она мне даст. От воспоминания Копейкин рассердился. – Кайся, мудила, – с угрозой повторил он и покосился на Горбаневскую, которая не любила, чтоб при ней ругались. Горбаневская продолжала водить карандашом по строчкам и курить свой «Голуаз». – Будешь каяться или нет, коллаборант? – начал терять терпение Копейкин. Я и рад был бы покаяться, но не знал – как. Землю, что ли, есть? Копейкин, видимо, тоже не очень ясно это себе представлял и даже как-то замялся. – Ароныч, пойди помой посуду, – глядя в текст, попросила вдруг Горбаневская и отметила что-то на полях. Не знаю, слышала нас она или случайно так получилось. Глуховата Наташа, конечно, была, но самое главное в текущем вокруг нее разговоре как-то ухитрялась расслышать и вступала всегда по делу. – Во! – торжествующе поднял палец Копейкин. – Вот, будешь мыть у Горбанихи посуду, это будет твое покаяние. А то был, понимаешь, пособником режима, пока она там по тюрьмам и лагерям… К концу второй бутылки он всегда начинает повторяться. До этого я тоже всегда мыл посуду после горбаневских супов и дома у нее, и в редакции «Русской мысли». Но с того вечера стало считаться, что Ароныч моет у Горбаневской посуду не просто так, а в порядке покаяния. Горбаневская к этому быстро привыкла и, бывало, говорила гостям: – А это Ароныч, он раньше советскую власть укреплял, а теперь в порядке покаяния у меня вот посуду моет. Я вытирал руку о передник. Гости опасливо пожимали ее. – Ароныч – наш полезный еврей, – с удовлетворением говорил Копейкин. Он любит, когда трезв, изображать из себя антисемита. – А-а, – говорили гости и с облегчением садились за стол. Кроме посуды, Горбаневская использовала меня иногда и на других подсобных работах, особенно когда надо было помочь нести из магазина тяжелые сумки. |
