— Игорь, это ведь ты у меня дома, а не я у тебя.

Некоторое время прозаик переваривает этот неожиданный факт. Он вспоминает, кто есть кто. Потом оглядывает на столе выпитые бутылки. Потом начинает рваться к телефону.

— Я скажу. Я сейчас им все скажу… Во-первых, я уезжаю на зауральскую стройку. Лучше жить с медведями, чем…

— Угомонись, — удерживает Светик, — половина второго ночи.

— Лучше с медведями, чем…

— Не трожь телефон!

— Половина второго ночи. Метро закрыто… Он не ночует дома, — сухо произносит теща.

— Он приедет, — откликается жена.

— Он не приедет. Метро закрыто. Денег на такси у него уже много лет не было.

— Мама, — говорит жена, — но ведь Игорь в творческом застое. Ему действительно нужно знать жизнь, знать людей…

— Теперь такие ночлеги называются познанием людей?

— Мама…

— Машенька как — спокойно спит?

— Спокойно.

— Ложись и ты. Волноваться тут нечего. — И теща свирепо заверяет: — Утречком я с ним побеседую.

Теща, коротая бессонницу, сидит в кресле и ждет — она в цветастом восточном халате. Издали, из глубины квартиры, она похожа на объевшуюся африканскую птицу.

— Даже не позвонил, — повторяет она. И на этот раз через ночь и через уснувшие городские кварталы телепатический сигнал доходит до Игоря Петровича. Раздается звонок. Теща хватает трубку: — Алло…

— Это я, — басит прозаик. — Пр-риветик вам.

Умирающая старуха Волконская полулежит в кресле.

— …Нет, мой милый. Красота — дело тонкое. У Апраксиных, что там ни говори, были грубоватые плечи — даже у женщин были плечи мужчин.

— Подумать только — я был об Апраксиных очень высокого мнения, бабушка.

— Их спасал вкус. Они умно и изысканно одевались, и, разумеется, Мари Апраксина при беглом взгляде казалась воздушной…

Пожарник Волконский помогает умирающей старухе раскладывать пасьянс. Ему скучновато. Ему с каждым годом все тяжелее поддерживать старомодный светский разговор, но он не смеет об этом даже заикнуться. Слышен шелест карт.

— А Романовы?

— Выскочки…

— Неужели им тоже не хватало в доме учителей — не верится, бабушка.

— Учителей хватало. Породы не хватало. Романовым до нас, Волконских, было далеко как до неба. — Покашляв, старуха начинает сбрасывать карту за картой. — Да, да, Романовым, в сущности, недоставало породы. Быдло, мой милый.

— И это было заметно, бабушка?

— Сразу же. Едва они открывали рот… Уже на третьей минуте разговора чувствовалось, что им недостает внутреннего достоинства.

— Романовым?!

— Да, внучек.

— Но ведь царь… Большая фигура…

Старуха презрительно смеется.

— Не смейтесь, бабушка. Царь — это все-таки… большой администратор.

— Что за слово, внучек. Фу… Кем ты служишь? Я все-то забываю, прости, мой милый.

— Я — противопожарник, бабушка.

Старуха заходится в кашле. Затем говорит сердито:

— Не раз я давала понять Романовым, что им не удержаться… Мужчина, который повышает голос, — не уверен в себе. Это во-первых. А во-вторых, мужчина, который повышает голос, явно не на своем месте.

Утро — нехорошее и гадкое.