— Этот разговор тебя не расстроит?

— Нет, — беззаботно ответила она, не оставляя у собеседника ни малейшего сомнения, что это действительно так, и спросила:

— Вы можете приехать сейчас?

— Если тебе удобно, с удовольствием, — ответил он.

— Прекрасно. Сейчас десять — значит, через полчаса, в половине одиннадцатого. Подходит?

— Подходит, — подтвердил Чейз.

— Тогда буду ждать вас. — Она положила трубку.

Его ссадины начали подсыхать и стягиваться, и у Чейза появилось ощущение, будто он с головы до ног обмотан бельевой резинкой. Он встал, потянулся, нашел ключи от автомобиля и быстро прикончил свой стакан.

Пришло время ехать, а он вдруг почувствовал апатию. Внезапно ему стало ясно, насколько бесповоротно эта добровольно взятая на себя ответственная миссия изменит его жизнь, нарушит привычный уклад, который он выработал за долгие месяцы после демобилизации и больницы. Больше не будет утреннего праздного времяпрепровождения в городе, не будет дневного просмотра старых фильмов, не будет вечернего чтения и потягивания бренди до тех пор, пока не сморит сон. По крайней мере, всего этого он лишится на долгое время, пока не распутает эту историю и над ним не перестанет висеть дамоклов меч — Судья с его “судом” и тем, что должно последовать дальше. А если рискнуть и попробовать отсидеться здесь, в комнате? Поймают же Судью рано или поздно, пусть через несколько недель, ну, самое долгое — через несколько месяцев. И он, Чейз, останется в живых.

Но в следующий раз Судья может и не промахнуться...

Чейз проклинал всех, кто заставил его расстаться с безмятежным существованием — Захарию, местную прессу. Ассоциацию торговцев, Судью, доктора Ковела, Уоллеса, Таппингера, но он знал, что выбора у него нет. Единственное утешало: когда со всем этим будет покончено, он вернется в свою комнату, запрет дверь и снова начнет вести тихую, размеренную жизнь, к какой приучил себя за последний год.

Когда он выходил из дому, миссис Филдинг не прицепилась к нему, и Чейз счел это за добрый знак.

Мать и дочь Элленби жили в двухэтажном кирпичном доме, выстроенном в неоколониальном стиле, с маленьким участком. Располагался он в районе Эшсайда, где селились люди среднего достатка. В начале протянувшейся к дому короткой дорожки росли два голландских вяза, в конце — две карликовые сосны. Пара ступенек вела к белой двери с латунным молотком. Молоток, когда его поднимали и опускали, не только издавал короткое “тук”, но и приводил в действие дверной звонок, что не понравилось Чейзу, так же как ему не нравились зеркала в золоченых рамах, сувенирные пепельницы и яркие афганские ковры, которые он считал безвкусными.

Луиза сама открыла дверь. На ней ладно сидели белые шорты и тоненькая белая майка. Похоже, последние полчаса она провела перед зеркалом, красясь и расчесывая свои длинные волосы.

— Входите, — пригласила она, отступая, чтобы пропустить его.

Гостиная оказалась как раз такой, как он себе представлял: дорогая мебель в колониальном стиле, цветной телевизор, установленный на огромной вычурной тумбочке, вязаные коврики на натертом сосновом полу — повсюду признаки небрежности, с которой велось хозяйство: журналы, грудой валяющиеся на полке, засохшие круги от чашек на кофейном столике и следы пыли на нижних перекладинах затейливых стульев.

— Садитесь, — пригласила Луиза. — Диван удобный, и большое кресло в цветочках тоже. Все остальное — вроде стульев в школьном буфете. Мама обожает антиквариат и колониальный стиль. А я это барахло терпеть не могу.

Он улыбнулся и сел на диван:

— Извини, что я беспокою тебя так поздно вечером...

— Ничего страшного, — перебила она беззаботно и очень уверенно. Он с трудом узнавал всхлипывающую девчонку, которую в понедельник ночью извлек из машины Майкла Карнса.