— Потому что ты и вправду поразила меня. Причем за сегодня это уже второй случай.

Эти слова были так же мне неприятны, и я захотела обидеть его в ответ.

— Если родится девочка, мы отдадим ее в приют?

— Ты в своем уме? Как тебе могло такое прийти в голову?

— Мне известно, как тяжела судьба незаконнорожденной девочки. И я не хочу отдавать свою любовь и заботы существу, которое, быть может, изгонят из отчего дома и отправят в бордель.

Сначала я говорила спокойно, но потом слова стали вылетать изо рта вперемешку с рыданиями.

Перикл заключил меня в объятия.

— Ты считаешь, я способен на такое по отношению к собственной дочери?

— Нет, ты — нет. Но если с тобой что-нибудь случится, ни ей, ни мне не к кому будет обратиться за помощью.

Он повел меня в нашу маленькую столовую, уложил на ложе, укрыл покрывалами и присел рядом. Принялся успокаивать меня, гладя по голове, будто я была маленькой, а потом сказал:

— Я не позволю случиться тому, о чем ты сейчас говорила. Можешь не бояться ни за себя, ни за будущего ребенка. А теперь выброси из головы эти глупости, Аспасия, и стань вновь тем разумным мыслителем, каким я привык тебя видеть.

— Я не только мыслитель, я еще и человек.

Но меня саму смутил этот взрыв эмоций, и, чтобы справиться с ним, я напомнила себе, что мне, будущей матери, предстоит явиться на суд афинян, людей, у которых уже сложилось мнение обо мне как о распутнице.

— Мы найдем способ справиться с этими неприятностями. Если мои враги думают, что, нападая на тебя, они расправятся со мной, они просчитаются.

— Но ты же отослал Фидия. Что, если они сумеют убедить тебя в том, что так же следует поступить и со мной?

— Если предпримут попытку разлучить нас, я возьму на себя роль Ахилла. И, начнись война со Спартой, буду оставаться у себя, пока мне не вернут мою женщину.

Франция и Англия, 1805–1806 годы

— Ангел ты мой дорогой, я прошу у тебя прощения, — говорил Элджин Мэри, когда они встретились в По.

Он взял сына из рук жены, расцеловал его лоб и щечки.

— Роберт Фергюсон — это самый преданный друг, которого можно только желать. Мне следует написать ему и поблагодарить за доброту по отношению к тебе. Я сделаю все возможное, чтобы загладить свою жестокость.

— Ты сильно обидел меня, — ответила Мэри. — Ведь я заботилась только о твоей свободе.

— Мэри, ты даже не можешь вообразить, с какой бесчеловечной жестокостью со мной обращались. И на какие только меры ни пускались французские тюремщики, чтоб заставить меня заявить, будто я явился во Францию в качестве английского шпиона.

Недостаток сна на протяжении многих недель, бесчеловечные условия заключения, отсутствие медицинского ухода при всех его немощах, жестокие письма от матери и английских сплетников, вмешивавшихся в их жизнь и сообщавших ему о том, что Мэри предается в Париже светским развлечениям, о том, что ее видят в обществе мужчин — свободных, красивых, оказывающих ей всевозможные знаки внимания, — все эти обстоятельства заставили его накинуться с упреками на свою драгоценную жену.

— Я словно был не в своем уме. Надеюсь, ты поймешь это и простишь меня.

Мэри растрогали его страдания и раскаяние. Она напоминала себе о чертах, которые так любила в муже и которыми восхищалась, но разжечь былую привязанность было нелегко. Она могла простить его обвинения сейчас, когда поняла глубину его физических и нравственных страданий, но до сих пор гневные слова, которыми он осыпал ее в своих длинных, бесконечных письмах, звучали в памяти. Для ее холодности была еще одна причина — Элджин словно превратился в другого человека.