Амбар был маленький, но разместились мы в нем почти с удобством. Пахло коровами, хотя животных видно не было.

— Они их тут днем доят, одну за другой, — сказал Ферлонг. — Ферма в миле отсюда по дороге. Коров гоняют на выпас, а сюда заводят на дойку. Вот чем тут пахнет — молоком.

У него была с собой корзинка с провизией, но там хватало только на одного. Я отказался от угощения: было бы невежливо лишить его еды, после того как он столько часов вез нас, — но Доминик взяла цыплячью ножку, которую он ей всучил, и поделилась с Тома, который слопал бы все сам в одиночку. Я смотрел, как они едят, и рот у меня наполнялся слюной, все еще с привкусом жевательного табака, но чтобы не выглядеть мучеником, я заявил, что меня мутит после дорожной тряски. Мы какое–то время разговаривали, все четверо: Доминик несколько оживилась, расспрашивала Ферлонга о деревне и о том, чем занимаются в окрестностях, будто решила изменить наши планы, когда у нас появилась конная повозка, которая может отвезти нас куда–то еще, помимо Лондона. Судя по описаниям, Брэмлинг был неплохим местечком, однако меня все равно не слишком заботило, где мы в итоге окажемся, — я был уверен, что мы сможем устроиться, где угодно, лишь бы вместе. Свеча наша догорала, и в амбаре сгустился мрак, но улыбка Доминик еще светилась, когда она рассказывала о представлении, которое видела некогда в Париже: на девушках там не было никакого белья, и мужчин привязывали к креслам, чтоб они не взбунтовались, — и мне мучительно захотелось прикоснуться к ней, обнять ее, слиться с ней телом. Безумное вожделение захлестнуло меня — я уже не понимал, смогу ли прожить этот вечер и не поцеловать ее. Дружба наша долее не сдерживала меня, ибо покоилась на одном лишь моем желании касаться Доминик и чувствовать ее касания в ответ, — и я осознал, что больше не слышу ее голос: я просто смотрел на ее лицо, тело и воображал нас вдвоем, наедине. Признания сами рвались из меня, но слов я не находил. Я хлопал ртом и, несмотря на Тома, на Ферлонга, был близок к тому, чтобы наброситься на нее, когда амбар полностью зальет тьмой, и останемся только мы — мы двое, просто Доминик и Матье. И больше никого.

— Матье, — сказала Доминик, ласково хлопнув меня по руке и вырвав из власти грез. — У тебя такой вид, точно ты сейчас рухнешь от изнеможения.

Я улыбнулся и обвел взглядом своих спутников, поморгав, чтобы разглядеть их получше. Тома уже прикорнул в уголке, небрежно укрытый курточкой. Ферлонг не сводил глаз с Доминик, когда она выходила из амбара — но отошла она недалеко, и нам было слышно, как она писает в траву; этот звук смутил меня, поскольку мы сидели в тишине. Когда после ее возвращения мы с Ферлонгом вышли за тем же, я хотел было отойти подальше, но он остановился, и мне пришлось стать рядом, поскольку он заговорил.

— Повезло тебе с сестренкой, — со смехом сказал он. — Недурна штучка, верно? И такие истории рассказывает, веселая девчонка. Поклонников небось у нее от Парижа и до сюда.

Тон его мне показался несколько оскорбительным. Я искоса посмотрел на него, пока он отряхивался.

— Она заботится о себе, о Тома и обо мне, — резко сказал я. — Нам предстоит дальний путь, и у нас нет времени ни на каких поклонников.

Я тут же решил, что утром мы отправляемся в Лондон — и только в Лондон.

— Я не хотел никого обидеть, — сказал Ферлонг, когда мы вернулись в амбар и принялись устраиваться в двух свободных углах. — Иной раз слова какие сами наружу просятся, — прошептал он мне на ухо, обдав запахом съеденного цыпленка.