Он потянулся к воде. Та была холодной и иллюзорной, как скольжение его руки по поверхности. Осторожно он зачерпнул одну каплю воды, за которой следовал в видение. Она каталась туда-сюда на его ладони вдоль линии жизни.

Он колебался. По другую сторону этого движения, он знал это наверняка, было нечто, что разделит его с остальными навсегда. Он не знал, насколько сильно. Но он будет где-то, где нет их. Он станет чем-то, чем не будут они.

А он уже таким был.

А потом он оказался внутри капли. Энергетическому пузырю не нужно больше тянуться к нему через призраков. Он больше не нуждался в неуклюжих вспышках своего видения. Никаких отчаянных просьб его внимания.

Он был Энергетическим пузырем, он был спящим деревом, и он был каждым из дубов с корнями, пробивающимися сквозь камни в поисках энергии и надежды. Он чувствовал поток и пульс энергетической линии, проходящей через него — каким грубым, приземленным термином теперь казалось ее имя, когда он чувствовал ее. Теперь он мог вспомнить другие названия, и все они казались ему более подходящими. Дороги фей. Пути духов. Поющие линии. Старые борозды. Хвосты драконов. Дороги грез.

Дороги покойников.

Энергия в нем вспыхивала и гасла, потрескивая, меньше как электричество, больше как запомнившиеся тайны. Она была сильной, всеобъемлющей, а затем исчезала, наступало ожидание. Порой он был только ею, а порой ощущения практически забывались.

И под всем этим он чувствовал древность Энергетического пузыря. Неизвестность. Там было что-то истинное и бесчеловечное по своей сути. Энергетический пузырь просуществовал столько веков до него и просуществует еще множество столетий после. В относительной природе вещей Адам Пэрриш был неважен. Он был такой малостью, всего лишь завитушкой в отпечатке пальца массивной сущности…

Я не соглашался отдавать свои мысли.

Он был бы руками и глазами Энергетического пузыря, но не был бы Энергетическим пузырем.

Он был бы Адамом Перришем.

Он сел обратно.

Он снова был в гадальной. Капля воды покоилась на стекле рамки с фотографией. Напротив него стояла Персефона с тремя кровавыми царапинами на запястье; рукава её были порваны.

Все в комнате виделось Адаму другим. Он только не мог понять в чем. Это было похоже, будто он поменял разрешение своего телевизора от широкоформатного до нормального.

Он не знал, как ему удавалось увидеть черноту глаз Персефоны. Все цвета объединились, чтобы создать черный.

— Они не поймут, — сказала Персефона. Она положила свою колоду карт Таро на стол перед ним. — Они не поняли, когда я вернулась.

— Я другой? — спросил он.

— Ты был и прежде другим, — ответила Персефона. — Но теперь они не могут не заметить этого.

Адам дотронулся до карт. Казалось, прошло очень много времени с тех пор, как он видел колоду на этом столе.

— Что мне нужно с ними сделать?

— Стукнуть по ним, — прошептала она. — Три раза. Они это любят. А затем перетасовать их. А после подержать у своего сердца.

Он легонько постучал костяшками пальцев по колоде, перетасовал карты, а после сгреб их опять. Когда он прижал колоду к груди, карты показались теплыми, как живое существо. Прежде они не были такими на ощупь.

— Теперь спрашивай.

Адам закрыл глаза.

Что теперь?

— Вынь четыре, — сказала Персефона. — Нет, три. Три. Прошлое, настоящее, будущее. Рубашкой вниз.

Адам осторожно выложил три карты на стол. Оформление колоды Персефоны было темным, размытым, едва видимым в полумраке. Изображения, казалось, двигались. Он прочел слова в нижней части каждой карты:

Башня. Висельник. Девятка мечей.

Персефона скривила губы.

Глаза Адама скользили с первой карты, на которой мужчина падал с горящей башни, ко второй, где мужчина свисал с дерева вниз головой.